Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

вновь кругом пятьсот, / Ищу я выход из ворот, / Но нет его — есть только вход, и то не тот»[716] [717] («Дорожная история»), «И снова вижу я себя в побеге, / Да только вижу, будто удалось!» («Побег на рывок»; черновик /5; 505/), «Сны — про то, как выйду, как замок мой снимут, / Как мою гитару отдадут» («За меня невеста…»), «Во сне я рвусь наружу из-под гипсовых оков, / Мне снятся драки, рифмы и коррида» («Баллада о гипсе»; черновик /3; 186/). Так же во сне видит себя в драке лирический герой в стихотворении «Ожидание длилось, а проводы были недолги…»: «Вижу в латах себя и в усах, как валета трефей» (АР-14-13 6) (сравним с вышеприведенным наброском к «Побегу на рывок»: «И снова вижу я себя в побеге»).

Но все его мечты о свободе так и останутся нереализованными, как и мечта о том, чтобы «открыли границу, как ворота в Кремле».

Между тем, мечта капитана об открытой границе объясняется просто: «Ему и на фиг не нужна была чужая заграница^6 — / Он пройтиться хотел по ничейной земле». Похожее намерение выскажет лирический герой в черновиках «Райских яблок»: «Погуляю по кушам, покушаю приторных яблок», «Я по кушам пойду и от пуза покушаю яблок» (АР-3-166).

А описание «нейтральной полосы» находим также в песне «Если где-то в чужой неспокойной ночи…» (1974): «Здесь такой чистоты из-под снега ручьи — / Не найдешь, не придумаешь краше. / Здесь цветы, и кусты, и деревья — ничьи. / Стоит нам захотеть — будут наши» («не придумаешь краше… цветы» = «цветы необычайной красоты»; «ничьи» = «на нейтральной полосе»). Упоминается нейтральная полоса и в песне «Спасите наши души!»: «Уходим под воду / В нейтральной воде». Причем в черновиках встречается даже такой вариант: «Там прямо по ходу — запретные воды» /2; 348/ (такой же запретной оказывается и земля в «Нейтральной полосе»: «Почему же нельзя! Ведь земля-то ничья»). А в черновиках «Конца охоты на волков» читаем: «Пили воду усталые волки / Из речной полыньи, из ничейной реки» (АР-3-29), — то есть это те же «ручьи», которые «ничьи», из песни «Если где-то в чужой неспокойной ночи…» и та же «ничья земля» из «Нейтральной полосы».

***

От военной тематики перейдем к спортивной и рассмотрим группу произведений, объединенных мотивом «мордобоя», затеянного властью. Этот мотив чаще всего бывает представлен в образе бокса. Как сказано в «Сказке о несчастных лесных жителях» (1967): «Сам Кащей (он мог бы раньше врукопашную) / От любви к царице высох и увял». А двумя годами ранее то же самое говорилось о сотруднике КГБ: «Но личность в штатском, оказалось, / Раньше боксом увлекалась» («Про личность в штатском», 1965), из чего следует несложный вывод: Кащей бессмертный является персонифицированным образом советской власти.

Это «увлечение» личности в штатском перейдет в «Песню про сентиментального боксера» (1966): «А он всё бьет, здоровый черт»; в «Песню про джинна» (1967), где этот «.джинн» говорит, что он и его коллеги чудесам «вовсе не обучены. / Кроме мордобитиев — никаких чудес», в чем герой-рассказчик тут же и убеждается: «Стукнул раз — специалист, видно по нему!»; в одну из редакций «Песни Рябого» (1968): «Как вступили в спор чины — / Все дела испорчены <.. > Челюсти попорчены, / Бюсты переломаны вконец» /2; 413/; и в черновой вариант «Песни Соловья-разбойника и его дружков» (1974), где баба-яга «бьет всё больше в челюсть и поддых» (АР-12-100) (в «Сентиментальном боксере» лирическому герою тоже ломали челюсть, поэтому он говорит: «Ведь наш одесский лучший врач / Мне челюсть заменил» /1; 471/). Причем если «личность в штатском, оказалось, / Раньше боксом увлекалась» /1; 169/, то и про «джинна» герой говорит: «Ну, а может, он теперь боксом занимается» /2; 13/.

А в прозаическом наброске «Парус» (1971), где автор выступает в образе парусного судна, сражающегося с морской стихией, поведение ветра очень напоминает действия Бориса Буткеева: «Надо залатать, а ветер и этому мешает, — он нетерпелив, как боксер после того, как послал противника в нокдаун и хочет добить» /6; 165/. Сравним с «Сентиментальным боксером»: «Вот он опять послал в нокдаун, / А я опять встаю. / И что дерется, вот чудак! — / Ведь я его не бью /1; 471/[718].

Похожий мотив встречается в песне «Подумаешь — с женой не очень ладно!» (1969): «Да ладно — ну уснул вчера в опилках, / Да ладно — в челюсть врезали ногой, / Да ладно — потащили на носилках, — / Скажи еще спасибо, что живой!», — что вновь напоминает «Боксера»: «Но думал Буткеев, мне челюсть кроша…»; песню «Зэка Васильев и Петров зэка» (1962), где лагерный надзиратель избивает главных героев: «А он от радости все бил по морде нас»; и черновик «Смотрин» (1973), где лирического героя пригласили развлекать песнями богатого соседа: «Меня схватили за бока / Два здоровенных паренька /И сразу — в зубы: “Пой, пока / Не погубили!”» (АР-3-60).

А в поздней редакции песни «Подумаешь — с женой не очень ладно!» встретится такой вариант: «Что-что? На ринге выбили два зуба? / Скажи еще спасибо, что живой!» /2; 460/. Слова «на ринге» показывают всю образность ситуации в этой отнюдь не спортивной песне и вновь отсылают к «Сентиментальному боксеру»[719] [720].

Следует заметить, что «Боксер» является продолжением «Песни про конькобежца на короткие дистанции, которого заставили бежать на длинную» (1966). Как говорил Высоцкий после исполнения «Конькобежца» и перед исполнением «Боксера»: «И он стал боксером. И песня такая — “Про сентиментального боксера”».

То, что главный герой «Песни про конькобежца» стал боксером, видно из ее концовки: «…Я ведь нынче занимаюсь и борьбой, / и боксом. / Не имею больше я на счет на свой / сомнений. / Все вдруг стали очень вежливы со мной, / и тренер».

Герой «нашел» себя, переквалифицировавшись в боксера, однако настоящим, жестоким боксером он так и не стал (вспомним название песни: «Сентиментальный боксер»), в отличие от своего противника, который крушит всё и вся: «А он все бьет — здоровый черт, — / Я вижу: быть беде».

Политический подтекст «Сентиментального боксера» подтверждает и такая деталь. Песня была написана в апреле-мае 1966 года: «Вот он прижал меня в углу, / Вот я едва ушел…». А 6 марта Ольга Ширяева записала в своем дневнике разговор с Высоцким о его концерте в Институте русского языка, состоявшемся