Украшения строптивых - Арсений Миронов

— Паруса! Что изображено на парусах?! — простонал я.

— Странное изображение… — растерянно молвил царь. — Никак не пойму… Нечто вроде креста святого Андрея или александрийского гаммадиона, только изогнуто на славянский лад…

— Изогнуто? Вроде креста? — пробормотал я, поспешно перебирая в памяти все похожие магические символы славянства. Перуновы клещи? Китьи клыки старика Световита? Звездные снопы Стожара?

Пробный луч рассвета розовым ветром ударил с востока: даль мгновенно прояснилась, и я увидел…

На широких холстинных полотнищах, на нежно заалевших парусах неведомых лодий красовалась свастика. Не греческий гаммадион, не санскритский «солнечный костер» Будды и даже не венедский вырь-коловыверт. Свастика была бесхитростная и корявая — таких немало в полумрачных московских подъездах. Главное отличие подобных свастик — в их чарующей «неправильности»: крючья загнуты не в ту сторону.

— Тяжелый день, — вздохнул я саркастически. К нам приплыли фашисты. Наверное, я сплю? Может быть… скоро появятся ладьи под флагами ООН? Горынычи с опознавательными знаками НАТО на фюзеляжах?

В один день два иноземных вторжения — все-таки многовато, подумал я. Отхлебывая из бурдюка, я с неподдельным интересом следил за тем, как «фашисты» десантируются из лодий и агрессивно выбегают на берег. Этих парней совсем немало: несколько сот! Считайте сами: по тридцать славян-свастиконосцев на каждом двухмачтовом ушкуе…

Ну вот, началось: десантники с ходу атакуют несчастных унгуннов… Унгунны мечутся, рычат и рубят «фашистов» в кровавую капусту. Однако… согласитесь: даже если вы — могучий витязь-угадай, вам нелегко удержаться в седле, когда четыре ловких мужика одновременно пытаются отрубить вашему жеребцу ноги.

— Проклятие! Не дадут нам сегодня покрутить клинком собственноручно, — с досадой заметил царь Леванид. Потом хитро глянул сквозь прорези бронзовой личины, выдержал паузу и добавил: — Кажется, придется делиться боевой славой с неведомым флотоводцем…

— Это пожалуйста, — улыбнулся я. — Чего-чего, а боевой славы у нас теперь навалом.

Светлеет быстро. Вот уж видно, как остывает и дымится поле: движутся мутные глыбы коней с пустыми седлами, из низкого розоватого тумана торчат обломки копий — а вон жутковато чернеет колено согнутой мертвой ноги. Рядом в землю вонзена сорочинская сабля, на золотистой рукояти сидит сытая темная птица. Издалека, от неведомых лодий со свастиками на парусах, движется редкая цепь усталых человечьих фигурок — шагают через трупы, добивая раненых унгуннов, собирая трофеи. Да, это славяне — какой-то разношерстый сброд: крепкие парни в белых рубахах, сутулые метисы-полумохлюты с деревянными щитами на спинах, и рядом — самые настоящие ратники в кольчугах. Интересно, кто руководит этими босоногими десантниками?

Вдруг… откуда-то сбоку… из-под земли — всадник в тумане! Вороной трехлетний аргамак, и в седле уцелевший унгунн! Да какой! Черные ветвистые рога на шлеме, златые заклепки на щите, кровавый шарф вьется по ветру! На спине какой-то чудовищный горб… или мешок: странный пузырь, ворох раздувшихся серых тряпок за плечами… Нагая сабля в руке! Хэй, арбалетчики! Тревога! Бейте, стреляйте в него!

Это ж сам Кумбал-хан, будь я проклят!

Поздно, он уходит. Пролетел совсем рядом с крепостью — злобно рыкнул через плечо — вот он, гад! Рукой подать! Но арбалетчики не готовы стрелять — бешено накручивают рычаги крестострелов… Катафракты спохватились, кинулись к лошадям — нет, не догнать. Железный жеребец, выкладываясь из последних сил, с ревом и лязгом рванулся прочь, к лесу…

Точно: Кумбал. Ах, обидно…

Впрочем… не уйдет. Я понял это, когда увидел — быструю черную точку, мелькнувшую высоко в небе. Знакомый летающий объект — железный ворон камнем вывалился из-за облака! С ревом упал к самой земле! Распахнул стальные лезвия крыл — на бреющем, в полуметре от земли скользнул вослед Кумбал-хану… У этой птицы чудовищная скорость, я знаю. Кумбалу не повезло. Когтистая железная бритва вошла в пыльный шлейф позади вражьего жеребца… ах! я зажмурился. Широко расперив лезвистые крыла, стальной ворон с визгом пронесся под бронированной лошадью Кумбала, под самым брюхом, мгновенно и с лету срезая жеребцу ноги… Ударило искрами — искалеченная лошадиная туша по инерции пролетела метров десять и рухнула в ковыль. Всадник вывалился из седла, мелькнул в воздухе черно-красным клубком переломанных конечностей… Ах, боже мой, пробормотал я: упал! Убился! Вот жалкий же ездок… взглянуть, как треснулся он: грудью или вбок?

Черная туша витязя тяжко перевалилась навзничь и замерла — а вот тряпичный горб… отделился от спины Кумбал-хана! Подпрыгивая, покатился по траве… Нет, он не катится — а бежит, подпрыгивая на коротких кривых ножках! Это не пыльный мешок, это горбатый карла в камуфляжном рванье!

— Взять Плескуна, — быстро скомандовал я. Трое или четверо катафрактов, выдергивая лезвия, поскакали в погоню. Я поспешно спустился со стены — прыгая через обломки, побежал следом, на бегу нащупывая звенья золотой цепи за пазухой. Плескун — опасный чародей… Того и гляди — опять начнутся магические фокусы.

Один из катафрактов уже почти настиг горбатого беглеца — Плескун рывком обернулся, судорожно выставил руку с блестящим амулетом! Слишком поздно, мой уродливый друг: катафракт Сергиос махнул звонким мечом…

Я со стоном схватился за волосы. Нет!

Впрочем, напрасно испугался. Умный, сообразительный Сергиос ударил плашмя. Потом свесился из седла, схватил упавшего карлу за шиворот и высоко приподнял, встряхивая в железной руке, как тряпичную куклу.

Вот мы и встретились, дорогой Плескун. Не век же вам избегать близкого знакомства с Вещим Лисеем…

— Спасибо за работу, катафракт Сергиос, — кивнул я. — Теперь тщательно свяжите этого волшебника, конфискуйте все магические предметы, включая кольца и пуговицы, а потом посадите негодяя в мешок. После завтрака я буду его допрашивать.

Гордый Сергиос перекинул бесчувственное горбатое тельце поперек седла и поскакал к крепости. А я склонился над трупом витязя в черной броне. Восточный красавец Кумбал-хан был мертв. Видимо, мудрый Плескун, вываливаясь вместе с ханом из седла, успел перерезать ему горло. Чтобы лишить меня удовольствия лично допросить побежденного военачальника…

Я склонился над телом, поднял забрало роскошного ханского шлема, украшенного драконьими рогами. С философической грустью вгляделся в косые черты обескровленного лица. Вот sic и transit бренная gloria mundi[71]. Вот трагедия человеческого тщеславия. Бедный хан! Хотел объехать целый свет — и не объехал сотой доли.

Уж точно стал не тот в короткое ты время:Недавно, помню, было: ногу в стремяИ носишься на борзом жеребце…

Я вторично вздохнул. А Чацкого мне жаль. По-христиански так он жалости достоин. Был острый человек, имел душ сотни три… Да какие души! Зверские, напористые, с копьями и скрамасаксами.

— Высокий князь!

Я обернулся. Десятник Неро торопливо нахлестывая коня, приблизился и, оглядываясь через плечо, зашептал:

— Высокий князь! Сюда приближаются эти… неведомые люди из лодий. Может быть опасно, князь. Не лучше ли вернуться в крепость?

— Совсем не опасно, десятник Неро. Я прекрасно знаю, кто командует этой средневековой морской пехотой, которая появилась так своевременно и спасла нас от смерти.

Я выпрямился и поглядел туда, где из тумана вышагивали «фашисты». Впереди цепи двигался очень широкоплечий всадник на трофейном унгуннском жеребце. Я не мог видеть его лица. Однако темный силуэт и так говорил немало о таинственном «фашистском» военачальнике: длинные жесткие руки вцепились в узду, на квадратном плече сидит железный ворон-убийца, уже успевший вернуться к хозяину.

Минут через десять Каширин подскакал, откинул с головы кольчужный капюшон. Насмешливо сощурил спокойные глаза:

— Здравствуй, князь Алеша. Надеюсь, не помешал твоей беседе с унгуннами?

Я не успел ответить. Из толпы Данилиных ратников выскочил какой-то худенький синеглазый дружинник в серебристой кольчужке и с радостным визгом кинулся мне на шею.

ПОГРЕМУШКИ ПАТРИОТОВ,

дневник Данилы, богатыря Казарина, наследника Властовского

I

Солнечно полыхнув, широкое лезвие жадно вспороло ржаную бочину… Негнущиеся пальцы в железных перчатках осторожно извлекли из мешочка жменю суховатой петрушки (восемь кун за пучок!) и затолкали драгоценную зелень внутрь распахнутой ковриги. Данила шмыгнул носом, принюхиваясь к тонкому привкусу рыбьей тухлинки в речном воздухе, — ой недаром застучало, забурлило под дощатым настилом пристани… Быстро дернув рукой, бросил хлеб за борт. Коврига хлюпнула в теплую бронзово-зеленую муть, покачиваясь поплыла среди нежных ошметков ила, меж белых размокших перышек и древесной крошки — нет, не утонула.