Время красного дракона - Владилен Машковцев

— Давай снова познакомимся, пообстоятельнее. Меня зовут Григорий Иванович. А тебя, значит, Груня?

— Да уж, я Груня Ермошкина.

— Значит, была ты у Калинина?

— Не, Калинин в Ялтах на море, но я к Молотову пробилась.

— Молотов помог?

— Вникнуть пообещал, без посула.

— А за что у тебя брата арестовали?

— Ни за что, ни про што, я ж говорила.

— Сколько ему лет?

— Четырнадцать годиков, глупой он еще — Гераська мой.

— Что же вытворил он, нахулиганил?

— Не, он смирный, не фулиган, — штопала она порванный на коленке чулок.

— Просто так не арестовывают, Груня. Что-то же было.

— Пострелял он малость по глупости.

— Стрелял по воробьям из поджига, из самопала?

— Не, пострелял из пулемета, по красноармейцам.

— Он был в банде у Чертова пальца?

— Не был он в банде. Гераська еду им привозил на моем лисапеде.

— Груня, это дело серьезное.

— Понимаю, што сурьезное. Потому и ездила в Москву.

— Сходи, Груня, умойся, — вздохнул Григорий Иванович и умолк, закрыв глаза от бьющего в окно солнца, от грустных раздумий.

Груня взъерошилась внутренне. Мол, зачем это он посылает меня умываться. Ясно, что полезет с поцелуями завлекательными, с нехорошими обниманиями. Глаза уже защурил, аки кот, от удовольствия. В Магнитке слухи ходят, будто директор завода — бабник, с библиотекаршей Пушковой спутался, у которой муж арестован. Доказательства к тому не требуется: на ширинке у него одна пуговица расстегнута. Значит, приготовился уже к нападению. Надо сразу дать ему отпор, от ворот — поворот!

— Чаю принести? — заглянула в купе проводница.

— Спасибо, не надо. Мы, наверно, в ресторан сейчас пойдем... Груня выструнилась:

— Вы не подумайте обо мне плохо, Григорий Ваныч. Я девушка порядочная.

— В каком смысле плохо? — поднял бровь Носов.

— Я не из тех, которым надо бифштексу для сексу, шоколаду для ладу, процитировала Груня афоризм проводницы вагона.

— Ты меня шокируешь, Груня. Я и не знаю, что делать? То ли смеяться, то ли сердиться? Ты же для меня дочка по возрасту.

Носов пожалел, что взял эту дурочку в купе. Он сердито нахмурился, замолчал. И своей серьезностью завалил, как бульдозером, родник непосредственности. Григорий Иванович был человеком государственным. Он думал о стремительном приближении войны, не верил в пакт с Германией ненападении. Японцы нависали тучей с востока, с юга могли обрушиться турки. Надо бы стан броневой прокатки давно перевести из Мариуполя на Урал. Об этом говорил Носов и с Меркуловым, и с Тевосяном, и с Молотовым. Но его слушать не стали.

— Вы уж на меня не обижайтесь, пожалуйста, — вздохнула Груня.

Носов встал, проверил — в кармане ли бумажник с деньгами?

— Ладно, пойдем в ресторан, поужинаем.

Груня поднялась и вышла вслед за Григорием Ивановичем с котомкой.

— Мешок-то зачем взяла? — не удержался от улыбки Носов. — У тебя что там: миллион или бриллианты?

Груня совсем смутилась, забросила свою котомку обратно. Официант в ресторане подал меню Груне с артистическим поклоном:

— Выбирайте, мадмуазель. Шампанское подать во льду? Коньяк в графинчике? Меня зовут Шура. Прошу любить и жаловать.

Носов глянул на официанта с раздражением. Мол, такому бугаю у мартена бы стоять, а он лакействует, зарубежный сервис разыгрывает. Григорий Иванович взял меню из рук растерянной Груни, распорядился сразу:

— Коньяку триста грамм, бутылку шампанского, шампиньоны в сметане, яблоки, два борща, бифштексы для сексу, шоколаду для ладу...

— Айн момент! Два слова Шуре — и все в ажуре!

— Поэт, — заметила Груня. — Стихи сочиняет.

Носов в отличие от Завенягина поэтов не любил, воспринимал их как тунеядцев и болтунов. Сколько может быть поэтов? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин — это хорошо. Но ведь с ума можно сойти: Маяковский, Исаковский, Матусовский, Долматовский... А на коксохиме работать не желают, в газетки пристраиваются. И хлопот с ними много, все аресты начинаются с поэтов.

— Вы не любите поэтов? — удивилась Груня.

— Почему же не люблю? Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты! Вот это — поэзия!

Груня после первой же рюмочки спьянела, разговорилась:

— А у вас, Григорий Ваныч, была в жизни безответная любовь?

— Что такое любовь, Груня?

— Я знаю: и практически, и теоретически! Да, да, Григорий Ваныч!

— Очень любопытно. Если не секрет, поделись, пожалуйста. Для начала изложи теорию, — наполнил Носов шампанским фужеры.

— Любовь — это неосознанное стремление к качественному воспроизводству человечества! — выпалила Груня.

Наступила пора удивляться Григорию Ивановичу:

— Где это, Груня, ты вычитала?

— Я от Фроси Меркульевой слышала. А она узнала от одного большой ученого.

— От какого ученого?

— Не могу сказать, Григорий Ваныч. У него фамилия нецензурная.

— Но ты, Груня, тихохонько скажи.

— Неудобно как-то.

— Фамилия-то на книжке напечатана?

— Говорят, пропечатана, германская фамилия — Жопенгауэр.

Носов засмеялся. Хотя Шопенгауэра он не читал, но слышал эту фамилию неоднократно. И на экзаменах по диамату в институте ему приходилось критиковать этого философа-идеалиста. Все студенты, да и кандидаты, доктора наук никогда не читали этих Ницше, Мальтусов, Шопенгауэра, Канта... У Иммануила Канта читал Григорий Иванович лишь один труд — «Критика чистого разума», когда квартировал в Москве у Завенягина. Авраамий — эрудит, у него и тома Шопенгауэра стоят в шкафу. Но как можно все это прочитать? И газеты-то просмотреть иногда нет времени.

— Груня, миленькая, я не читал Шопенгауэра. Как-то так уж получалось: все некогда! А ты где учишься?

— В медицинском училище, на медсестру. Даже могу вам поставить укол в любое место. В смысле — в вену, а не в Шопенгауэра.

Вернувшись в купе, они улеглись отдыхать, но не уснули, переговаривались до полуночи. Григорию Ивановичу было жалко бедную девочку, у которой и халата ночного не было.

— Завтра же выйду на первой крупной станции, куплю в подарок для нее халат, — думал Носов. — И чулки куплю, платьице. А то неудобно с ней выходить из купе.

— Не такой уж я и ребенок, как вы полагаете, Григорий Ваныч. У меня даже есть любовь, — откровенничала Груня.

— И кого же ты любишь?

— У меня любовь безответная. Я в женатого влюбилась, в Гришу Коровина. Но он даже не знает об этом. А я бы пошла за ним на край света. Да он где-то в бегах, скрывается от НКВД.

Ночью Груня пошла в туалет, а на обратном пути по ошибке зашла в соседнее купе. Там дремал в пьяном одиночестве бывший прокурор Соронин. Он тоже возвращался из Москвы, где пытался восстановиться в партии, в должности. Вышинский не принял Соронина, а Глузман намекнул, что умнее было бы затихнуть и не показываться никому на глаза. Соронин с горя выпил бутылку водки, а ложась спать в купе — несколько раз перепрятывал свои золотые часы. Он узнал Груню Ермошкину, которая ехала в соседнем купе, с директором завода. Соронин недоумевал:

— С Носовым в одном купе девица из воровской, бандитской семьи! Более чем странно. Она же обчистит его. Но так ему и надо!

Соронина после освобождения из-под ареста не восстановили в должности и даже окончательно исключили из партии по инициативе Носова. Директор завода презирал Соронина, не мог допустить, чтобы прокурором в городе опять стал он — палач металлургов, злодей — арестовавший Голубицкого, копавший яму под Завенягиным. И Авраамий советовал:

— Дави его там!

Носов умел уничтожать демагогов их же оружием. На бюро горкома партии Григорий Иванович сказал:

— Предлагаю исключить из партии Соронина за недостаточную борьбу с врагами народа.

С этой формулировкой и был исключен из рядов ВКП(б) бывший прокурор Соронин. В поезде они встретились, но не поздоровались, будто не были знакомы. Поэтому и хотелось так Соронину, чтобы Груня обворовала Носова.

— Однако девица может и мои золотые часы прихватить, — беспокоился Соронин, засовывая их то под подушку, то в ботинок.

Проснулся Соронин поздно, часов в десять утра. Он вспомнил, что ночью к нему в купе заглядывала соседка-воровка. Должно быть, охотилась за часами. Но они ведь в наволочке подушки, не так просто их найти. Бывший прокурор ощупал подушку. Часов там не было! Он сдернул наволочку — только перья полетели, заглянул в ботинки, под матрац...

— Сперла! — схватился за голову Соронин.

Он оделся и, опухший, не умываясь, пошел к проводнице. :

— Доброе утро! — кивнула она. — Чайку горячего подать?

— Не надо чаю, вызовите срочно работника милиции.

— Для чего милиция нам?

— Меня обокрали.

— Но из вагона никто не выходил, товарищ...

— Вот и хорошо, что никто не выходил. Прошу срочно вызвать милицию, у меня золотые часы украли.

Молоденький симпатичный сержант появился в вагоне только через полчаса. Он внимательно выслушал проводницу, Соронина, покосился на пустые бутылки в купе, на опухшее лицо заявителя.