Время красного дракона - Владилен Машковцев

Порошин не считал себя большим специалистом по теории анархизма, но знал работы Бакунина «Государственность и анархия» и «Анархия по Прудону». В профессорской библиотеке отца было много редких и запрещенных книг. По Марксу диктатура пролетариата — явление временное. По Бакунину — «никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя». Как философ и провидец Бакунин оказывался, конечно, выше Маркса. Бакунин предвидел опасность военизирования страны. За пятьдесят лет до 1917 года он говорил о марксистах: «Они попробовали бы навязать коммунизм... дали бы армию реакции и породили военных реакционеров, честолюбивых генералов».

Бакунин предсказал и появление Сталина: «С помощью этой прочной государственной машины они добились бы вскоре и государственного машиниста — диктатора». Не случайно Маркс так ненавидел Бакунина, злобствовал против него. По сравнению с Бакуниным Маркс был пигмеем философии. Эпоха развивалась по Бакунину, а не по Марксу.

В камере, где находились Эсер, Порошин и их товарищи по несчастью, почти все уже были осуждены к ВМН, кроме поэта Ручьева и вновь прибывших — Ахмета, Гераськи, Майкла, отца Никодима и Штырцкобера. Вскоре и новичков увели на заседание суда военной коллегии.

— Все они получат вышку, — уверял Эсер, но ошибся.

Поэту Ручьеву дали десять лет, в камеру он не вернулся, отправили на этап. Остальных приговорили к расстрелу. Подвальная камера НКВД стала полностью камерой смертников. Теперь для каждого из них оставались считанные дни жизни.

— Кого же первым поведут на расстрел? Наверно, тех, кого приговорили раньше: Голубицкого, Калмыкова, Ленина и меня, — пытался угадать Гейнеман.

Они догадывались, что «душегубка» неисправна, ибо в безоконном складе, что в прогулочном дворе, звучали выстрелы. Во дворе НКВД в это время заводили тарахтящий грузовик. Уходящие на смерть из соседних подвальных камер иногда выкрикивали во дворе:

— Прощайте, товарищи!

Работники НКВД успокаивали их нарочито громко:

— Вы што, дурни? Помирать собрались? Нет, мы вас до этапа проводим, заходите пока в склад, будем ждать «воронка».

Из подвальных камер тюрьмы хорошо было слышно все, что происходит во дворе. И не только слышно, но и видно — через щели деревянных щитов-навесов над зарешеченными окнами. Просматривался весь внутренний, прогулочный двор, огороженный двухметровым забором с колючей проволокой, и вход в безоконный склад. Расстреливали в складе и по утрам, и днем, и вечером, и ночами. Двор подвальной тюрьмы НКВД был освещен. Трупы бросали в кузов грузовика, который заезжал в склад задом.

Но расстреливали все-таки не каждый день. И тогда в камере смертников забавлялись. Основным развлечением являлись беседы Придорогина и нищего Ленина. Придорогин сошел с ума сразу же после того, как его приговорили к расстрелу. На суде ему даже не предъявили обвинения за го, что он выпустил плакат с портретом Ленина и надписью: «Разыскивается преступник». Следователь пустил в ход материалы против Придорогина, подготовленные еще во времена Ежова. Слишком перегружены были следователи, чтобы обрабатывать новые материалы, когда предостаточно старых.

Придорогин начинал беседы первым:

— Почему вы так относитесь ко мне? Я же — Василий Иванович Чапаев.

— Чапаев утонул, — лениво отвечал кто-нибудь.

— Я в самом деле не утонул, выплыл.

— А где же твой Петька?

— Вот мой Петька! — указывал Придорогин на Гераську.

— А где же Анка?

— Пошла на базар, стерва, пулемет продавать. Жрать-то нечего.

— Бог тебя наказал за нас! — сплевывал Эсер.

Придорогин отрастил почти чапаевские усы и часто обсуждал с нищим Лениным планы будущих военных операций против Польши, Германии, Франции, Англии и даже Америки. Не терял чувства юмора в камере смертников и секретарь магнитогорского горкома партии Лев Захарович Берман. Потому как он был похож в некоторой степени на Сталина, а до ареста и старался быть похожим на вождя, то ему в камере эта роль понравилась. Берман подходил к Ленину, посасывая трубочку:

— Я к вам за советом, Владимир Ильич.

— Слушаю тебя внимательно, Иосиф.

— Нехорошо как-то получается, Владимир Ильич: Чапаева приговорили к расстрелу.

— В чем его обвинили?

— Пулемет пропил, коня продал цыганам, а саблю потерял по пьянке.

— Вот архиподлец! Очень даже правильно, что его приговорили к расстрелу. С такими негодяями мы никогда не построим социализма!

— Он и револьвер в карты продул, — подливал масла в огонь Берман.

Чапаев-Придорогин вскакивал с гневом:

— Клевета на вооруженный отряд пролетариата! Грязный поклеп на героическую Красную армию. Я переплыл реку Урал с наганом в руке.

— Выпрыгнув из окна в кальсонах, — напоминал насмешник.

— А где же ваш конь? — прищуривался Ленин.

— Коня взяли в колхоз, там он издох.

— От систематического недоедания и социалистической идеологии, — встревал в разговор Гейнеман. — Кони ведь не медведи, зимой копыто не сосут.

— За колхозы в ответе он! — обличительно тыкал пальцем Чапаев в Бермана, похожего на Сталина.

— Конь умер от головокружения, — заключал Калмыков.

Эсер наслаждался политическим ерничеством камеры смертников, друзья по несчастью прозревали. Порошину кривлянье рехнувшихся не нравилось. Под влиянием отца Никодима он с каждым днем все больше проникался верой в бога, поэтому говорил:

— Не сегодня-завтра нас втолкнут в душегубку или выведут в склад и расстреляют. А мы суетимся, насмешничаем кощунственно сами над собой. Если бы я остался в живых, то все оставшиеся годы жизни посвятил бы постижению бога.

Странно и непостижимо вели себя люди перед смертью. Гераська после объявления приговора о ВМН вернулся в камеру, съел кусок хлеба и сразу же уснул. Калмыков нарисовал на стене мелом портрет своей жены — Эммы. У Придорогина крыша поехала, Чапаевым себя возомнил. Американец Майкл воскликнул, будто заработал миллион долларов:

— Окей, расстрел!

Тюремный водовоз Ахмет мечтал перед погибелью прокатиться на тройке. Портной Штырцкобер пытался скроить из каких-то тряпок и пришить нищему Ленину оторванную до колена штанину. Инженер Голубицкий корпел с карандашиком над эскизом новых прокатных валков. Пушков ничего не ел, не двигался, лежал на спине и смотрел в потолок. Гейнеман обзывал Сталина самым великим преступником и садистом. Эсер спорил с Гейнеманом:

— Самым великим преступником был Ленин. А Сталин всего лишь исполнительный марксист, продолжатель ленинского дела. Не надо преувеличивать его роли в истории.

Доставалось от Эсера и отцу Никодиму:

— В бога я верю. Но наша православная церковь — церковь рабов. Коммунисты разграбили храмы, расстреляли почти всех священников. А вы прикрываетесь смирением заповедей. Ударят по одной щеке — подставь другую! Надо поднимать народ на борьбу с преступной диктатурой. Вы же подчинились власти сатаны, предали бога!

— Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? — туманно изрекал в ответ батюшка.

Нищий Ленин ходил по камере с фертом вождя мирового пролетариата, руки в подмышки:

— Товарищи, мы, революционеры, прошли через царские тюрьмы и каторгу. Но такого издевательства над заключенными при царе не было. Нас не выводят на прогулку больше недели. Что бы это значило?

— По-моему, нас готовят к расстрелу, — констатировал Эсер.

— Надо устроить побег. Спасение только в побеге! — воодушевлялся Майкл.

— Каким образом? У вас есть конкретные предложения?

Эсер сел на нарах, поджав ноги по-восточному, под себя:

— Слушайте меня внимательно, господа! Если нас выпустят на прогулку или выведут для посадки в душегубку, мы бросимся на охрану. На проветривании во дворе всегда два-три охранника. Если в нашей камере найдутся три отчаянных человека, мы спасемся. Но эти трое должны погибнуть, у нас не будет времени на заварушку и спасение героев.

Порошин обратился к Эсеру за разъяснениями:

— Как это будет происходить?

Серафим Телегин прикашлянул важно, начал объяснять:

— Три наших боевика бросаются на охранников, вцепляются в них. Вреда чекистам они, скорее всего, не принесут, но помешают им стрелять. Еще один из нас пожертвует собой, встав у забора полусогнутым возвышением — мостиком. Через этот мостик и перемахнут ограду те, кто решится на побег.

— А тех, кто останется, расстреляют? — погрустнел Берман.

— Нас всех так и так расхлопают, — утвердил Порошин.

Эсер предложил:

— Проголосуем, товарищи.

— Я против, — вскинул руку Берман.

— И я возражаю. Возможно, нас помилуют, дадут по червонцу. Отсидим, но вернемся живыми, — рассудил Голубицкий.

Виктор Калмыков встал, как на партийном собрании:

— Вы уж простите меня. Но я хочу умереть коммунистом. Органы НКВД захвачены врагами народа. Они провоцируют нас на восстание против советской власти. Но мы умрем спокойно, с гордо поднятой головой.