Время красного дракона - Владилен Машковцев

— Можем ли мы создать фракцию полусгнивших трупов? — прозвучало из толпы.

— Фракции во избежание раскола партии запрещены, — пояснил леший товарищам. — Мы не можем отступать от ленинизма.

— А могут ли труп избрать в ЦК, в Политбюро? — спросил толстый мертвяк, отмахиваясь от ночных комаров.

— Почему же не могут? В первую очередь туда будут выдвигаться именно трупы.

Но при этом разъяснении возмутились шумливые скелеты:

— А чем это хуже мы, скелеты? Мы протестуем! У нас гораздо больше опыта. Мы обратимся с жалобой в Коминтерн!

— А мы вам черепа раздробим, объявим вас вредителями, врагами народа, троцкистами! — пригрозил леший.

Скелеты притихли, отступили, успокоились. И вскоре вся нечисть задвигалась у костра в хороводе с возгласами:

— Да здравствует социалистический выбор!

— Большевистская платформа защищает интересы мертвецов и рабочего класса!

— Смерть ревизионистам!

— Да здравствует коммунизм!

— Превратим земной шар — в общий коммунистический гроб!

Бабка Меркульиха заметила, что за шабашом наблюдают подошедшие — Трубочист, деревянный Малыш, Фроська с Дуняшей. Старуха подбежала к ним, замахала посохом:

— Зачем приперлись? Вон — с глаз долой! Некогда мне: политическо мероприятие у нас. Опосля встренемся.

Бабку Меркульиху отвлекла какая-то фанатичка. Она выбежала из ночи к огню костра с пистолетом в руке, спрашивая:

— Где Ленин? Вы не видели Ленина?

— А вы кто такая, гражданка? — взялся за дубину леший.

— Я Фанни Каплан. Мне нужен Ленин.

— Владимир Ильич уехал на броневике.

— Куда?

— На другое кладбище, — объяснил леший.

— На историческое! — добавил Трубочист.

Фанни Каплан бросилась, должно быть, в сторону исторического кладбища, сбив с ног скелета и двух вурдалаков.

— Не промахнитесь! — крикнул ей вслед Трубочист.

Наблюдать за этим безумием было трудно. Верочка встала и пошла к дому. Она залезла в горницу через окошко, улеглась в кровать, ожидая, когда с кладбищенского шабаша вернется Дуняша. Но потрясение от всего увиденного было таким сильным, так измотало ее, что она впала в сумеречное состояние и уснула. Проснулась Вера Телегина утром, когда уже взошло солнце. Она боялась встать с постели, осмысливая наваждение.

— Какие глупости! Все это мне, конечно же, приснилось, — решила она, поднимаясь с кровати, оглядывая горницу.

Створки окошка были открыты, на полу валялся разбитый горшок со сломанной геранью. На столе — четыре тарелки, вилки, ножи, остатки зеленого лука и укропа. На одной из тарелок — лягушачья голова. Дуняша сидела в детской кроватке, перебирая кучу денег, бросая красные тридцадки на пол. На шее у нее висел прикрепленный к медной цепочке черный камушек с белым крестиком.

— Ты где это взяла, Дуня? Кто тебе дал деньги? — дрожащим голосом спросила Верочка.

— Он дал! — показала Дуняша на деревянного Трубочиста-Малыша, который стоял на комоде, сжимая в кулаке украденную пятерку.

К полудню Вера с Дуняшей уже сидела в кабинете доктора Функа. Она хорошо знала Юрия Георгиевича. Он был известен в городе больше как психиатр, а не в качестве венеролога. Веру смущала в кабинете доктора фигура гипсовой девочки, очень похожая на Дуняшу.

— Это работа Мухиной, — пояснил доктор. — Она поразительно похожа на вашу дочку.

Функ внимательно выслушал рассказ о ночном происшествии, о летающем корыте, о посвящении Дуняши в колдунью, о шабаше на кладбище.

— Какая прелесть! Какой сюжет, Верочка! Я ведь сам неисправимый мистик. По-моему, в этом не надо ничего менять. А в корыте и мне приходилось летать. Это же счастье! Успокоительные таблетки я вам выпишу, разумеется. Но не от болезни, а от эмоциональных перегрузок, треволнений, которые вы пережили, испытали.

— Но такого не может быть, — не согласилась Верочка.

— Вам требуется материалистическое истолкование события? — улыбнулся доктор. — Если вам от этого будет легче, пожалуйста: я ведь хорошо знаю Трубочиста, он владеет гипнозом. Логично предположить, что он симпатизирует вашей семье, поэтому проник ночью через окно, разбив горшок с геранью, подбросив деньги. Могла с ним быть и Фрося Меркульева. Лягушку они могли поджарить и съесть. А сцену на кладбище — внушить!

— Но она ведь умерла, — пролепетала Верочка. — По этому факту есть медицинское свидетельство.

— Я не уверен, что она умерла. Фрося вполне могла улететь из колонии на корыте. Она тоже владеет гипнозом. И в мире много явлений, которые наука пока не может объяснить.

— Что же мне делать? — сокрушалась посетительница.

— Жить и радоваться, надеяться, что вашего Аркадия Ивановича освободят, разберутся. Не верю я, будто он враг народа. Хорошо его знаю, он честный, прекрасный человек.

— А Дуняша моя не заболеет?

— Почему же она должна заболеть?

— Она ведь ела эту пакость, лягушку.

— Я ела не лягуску, а лапку лягусью, — вертелась Дуняша у зеркального шкафа.

— Не надо акцентировать на этом внимание, — посоветовал доктор.

— У меня вот зато! — показала Дуняша Функу черный камушек с белым крестиком.

Функ начал рассматривать амулетик Дуняши. В верхней, более утолщенной части камушка были высверлены углубления, в которые вцеплялась проволочная скобочка. За скобочку крепилась цепочка или нить, шнурок. Не могло быть сомнения в том, что это нагрудная иконка из периода раннего христианства.

— Этому камушку в человеческом отеплении около двух тысяч лет. Скорее всего, природа обточила его на берегу Черного моря. Я видел там подобные структуры — белые прожилки на черном, в районе античных греческих поселений. Это не камушек, а сокровище! — разглядывал Функ безделицу Дуняши.

— Я Дуня-ведунья, я Дуня-колдунья! — приплясывала девочка перед доктором.

Верочка Телегина глянула случайно на откидной календарь доктора и увидела там надпись: «М. Шмель». Почему эта фамилия встречается так часто. Какое отношение имеет Шмель к Функу?

— Я его знаю, он к нам с подарками приходил часто после ареста Аркаши, — ткнула пальцем Вера в надпись на календаре.

Функ отдал камушек Дуняше, построжел взглядом:

— Простите, Верочка, а у вас не было с ним случайно интимной близости? Это очень важно!

— Что вы говорите, Юрий Георгиевич? Абсолютно исключено!

Функ помолчал неловко, но все-таки продолжил:

— Я бы вам не советовал вообще встречаться с ним, принимать его дома, подпускать его к дочке, брать из его рук подарки.

— Почему?

— Нарушу первый раз в жизни врачебную этику: Шмель был близок с женщиной, которая болеет сифилисом. Нет, нет! Он сам пока вроде бы не заразен, не болен. Но ведь инкубационный период болезни — коварен. Я вот ищу его для дополнительной проверки. Но сегодня узнал, что он арестован. Ох, уж эти аресты, аресты...

Верочка Телегина вышла с Дуняшей от доктора Функа еще более расстроенной. Господи, в ее доме бывал сифилитик! И этот ушастый, омерзительный тип прикасался к Дуняше. Пусть она уж лучше съест хоть заживо тысячу лягушек, но только не встретится больше с этим поганцем. Вера, придя домой, перебила и выбросила на помойку всю посуду, прошпарила кипятком кухню и горницу, сожгла подарочки Шмеля, игрушки, которые он покупал для Дуняши. И принялась за побелку, ремонт. По народным поверьям — известь и купорос убивают заразу.

А доктор Функ думал о Верочке, о Дуняше, о непостижимых явлениях. Как могла Мухина изваять девочку, которую не видела? А партийная организация на кладбище? Какая прелесть! Какая потрясающая аллегория! Какой удивительный сюжет!

Цветь тридцать шестая

В Челябинске кроме центральной тюрьмы царской постройки была еще и подвальная — в здании НКВД. Но арестованных поступало так много, что приходилось содержать их в складах, в загородях под открытым небом, в заброшенных шахтах. Порошин попал в подвальную тюрьму НКВД, в одну камеру с Голубицким, Гейнеманом, Ручьевым, Калмыковым, Пушковым. Позднее в эту же камеру впихнули Эсера, а недели через три и Придорогина с Лениным.

Сотоварищи Серафима Телегина по банде — священник Никодим, американец Майкл, Гераська и Фарида находились в центральной тюрьме. Там же были Партина Ухватова, Шмель, водовоз Ахмет и Штырцкобер.

О жестокости, беспределе в советских тюрьмах и концлагерях сказано много, но далеко не полностью. Каким бы омерзительным типом ни был Шмель, он не заслуживал мучений, которые на него обрушились. Шмеля сразу же опознали как бригадмильца и сексота. Нельзя было его помещать в одну камеру с Гераськой, Ахметом и Штырцкобером.

— Приветик, сиксот! — встретил весело Гераська Шмеля.

Магнитогорскую ватагу в камере уважали: и отца Никодима, и Гераську, и Майкла, и татарина Ахмета, и еврея-портного Штырцкобера. Но в камере было более сорока озлобленных уголовников-извращенцев, грабителей и разных убийц, которыми правил вор в законе — Пахан. По просьбе Пахана Гераська и Майкл рассказывали и пересказывали, как они привольно жили в банде, как расстреливали из пулеметов в упор наступавших на них красноармейцев и мильтонов.