Время красного дракона - Владилен Машковцев

— Я должник перед Аркадием Ивановичем, — объяснял Шмель.

Он не торопил события, не ухаживал за Верочкой, даже не говорил ей комплиментов, ждал, когда Порошина осудят. Верочка Телегина напрасно надеялась на благополучный исход. Но когда Порошина загонят лет на десять в концлагерь без права переписки или расстреляют, что вполне вероятно, тогда и можно будет предложить сломленной молодице покровительство, руку и сердце. Жулешкова каким-то образом проведала, что Мордехай бывает часто в доме Телегиных. Скорее всего, Попик насплетничал. Она выбросила ему гордо всю пачку денег:

— Возьми! И ко мне больше не приходи! Не забывай, что из-за тебя меня проверяли на сифилис!

Шмель не стал оправдываться, подобрал деньги и ушел. А гордости и благородству Жулешковой подивился. Она могла бы и не отдать деньги. Непостижимы женские натуры. Жулешкова дарила ему свободу! Она, быть может, не понимала, какой богатый подарок делает этим. А что деньги? За деньги счастье не приобретешь! Шмель был рад, что так легко разорвались отношения с Жулешковой. Теперь он думал только о Верочке. Она ездила в Челябинск несколько раз, у нее принимали передачи для Порошина, а свидание не полагалось. Шмель отправил с Верочкой две богатые посылки для Аркадия Ивановича. В последней посылке было килограммов пять шоколадных конфет, копченая колбаса, лососевая икра, медовые вафли, осетровые балыки. Вера не удержалась в поезде от соблазна, полакомилась шоколадом. После ей стало неудобно как-то. Мол, вот — забылась, съела из посылки так много конфет, а они могли пригодиться Аркадию в тюрьме.

Шмель уловил смущение Верочки, когда она вернулась из Челябинска:

— Презабавная ты, смешная!

— Почему?

— Глянула на меня и застеснялась.

— Разве вы знаете, почему я засмущалась?

— Знаю, Верочка.

— Тогда скажите, мне очень даже интересно.

—А ты, Верочка, конфеты шоколадные из посылки Порошину в поезде кушала. И вот — приехала, увидела меня, вспомнила про поезд и покраснела!

Верочка была поражена проницательностью Шмеля.

— Вы чародей, Михаил! — воскликнула она, впервые назвав его просто по имени, без отчества.

Мордехай Шмель наполнился тихой радостью. Постепенно, не торопясь, он приучал к себе Верочку. Еще два-три месяца, и можно будет... Нет, нет! Не сексуальное вожделение, а объяснение в любви, сватовство! Хоть бы уж расстреляли этого Порошина поскорей. Не дай бог, чтобы его выпустили, Верочка доверяла Шмелю, проникалась к нему уважением. Однажды она показала ему рисунок на листе, вырванном небрежно из блокнота Порошина.

— Что это такое? — не понял Шмель.

— Карта старинного казачьего клада.

— Наверное, выдумка, — как бы с безразличием ответил Мордехай.

— Нет, не выдумка, клад существует.

— Откуда это известно, Вера?

— Известно от Фроси Меркульевой.

— А что в тайнике?

— Двенадцать бочек золота, двадцать серебра и кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами.

— Верочка, кто поверит в эти сказки? И знай: это не карта, а рисунок, схема. По этому эскизу тайник не обнаружить, если он даже существует. Должны быть дополнительные данные.

Металлургический завод, все эти мартены, домны — подавляли и разрушали, испепеляли романтическую, былинную легенду о казачьей казне, как ромашку, которая всходит на стыке двух горячих цехов, железных гигантов. Огнедышащие монстры были в прямом смысле дьяволами для убиения душ, народного богатства, памяти поколений. Против народной души, памяти народа, казачьих былин, религии и поэтичных суеверий выступала активно и наука. Во все времена наука претендует на истину в последней инстанции и начинает злобно лаять, когда кто-то сомневается в ее выводах. Наука — это самая злая собака идеологии, а не поиск и утверждение истины.

Весь мир, вся наука принимала Трою за миф. А гениальный Генрих Шлиман один, вопреки всему миру и науке, верил в существование реальной, а не мифической Трои. И он нашел ее, организовав раскопки. Шмель не мог сказать — верит или не верит он в то, что где-то вблизи от Магнитной горы зарыта в земле сказочная казачья казна. Но золотые динары, спрятанные в каблуках ботинок, подсказывали ему: клад существует!

— Если уж любить, то королеву! Если уж украсть, то миллион! — поцеловал руку Верочки Шмель. — Я согласен взяться за розыск казачьей казны.

— Мы сдадим сокровище государству, получим хорошее вознаграждение, построим дом, купим корову. Аркашу к тому времени освободят...

— Верочка, не будем делить шкуру неубитого медведя. Лучше скажи, кто может дать хоть какие-то пояснения к этому рисунку?

— Где закопана казна, ведает до точности Аркаша. Фроська ему рассказала, разъяснила.

Шмель подумал, что ему надо срочно попасть по какому-нибудь не весьма тяжелому обвинению в челябинскую тюрьму, где сидел Порошин. Или забросить туда своего сообщника. Но кто согласится на такую авантюру? В тюрьму дорога широкая, из тюрьмы — узкая. И заводить сообщника не желательно. А если сочинить донос на самого себя? Написать заявление левой рукой. Мол, заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург был связан с Аркадием Ивановичем Порошиным, состоял с ним в одной подпольной организации. Конечно же — арестуют, допрашивать станут, устроят очную ставку, но ведь оправдают, отпустят!

Шмель в тот же вечер накарябал левой рукой письмо в НКВД. Арестовал Мордехая сержант Матафонов. Бурдин объяснил задержанному:

— Есть указание отправить вас в Челябинск.

— По какому праву? Я буду жаловаться! У меня заслуги: я помог вам арестовать опасного преступника — Эсера.

Бурдин успокоил Шмеля:

— У нас к вам нет претензий. Возможно, вас в Челябинск затребовали как важного свидетеля.

В арестантском вагоне до Челябинска Шмель ехал вместе с Ахметом, Штырцкобером, Эсером, Майклом, священником Никодимом, Фаридой, Гераськой. Больше всего удивляло Шмеля то, что среди арестантов были председатель горсовета Гапанович, Партина Ухватова. Круговорот событий свивался стремительно в один большой узел, в гигантскую воронку, которая должна была втянуть в себя и утащить ко дну, во мрак, десятки жизней. И невозможно было предсказать, кто вырвется из этого смертельного круговорота, останется в живых. Шмель жалел только об одном: он ушел за решетку в ботинках, с каблуками — рискованно утяжеленными золотыми динарами.

Цветь тридцать пятая

Вера Телегина не могла объяснить: привиделось это ей во сне или пригрезилось наяву по причине расстройства нервной системы? Она с вечера искупала Дуняшу, накормила ее, уложила спать. Дуняша росла и здоровела не по дням, а по часам. Она уже бегала, лепетала, вертелась перед зеркалом, играла с деревянным Трубочистом, называла Верочку мамой. Девчонка уснула поздно, разбросав на подушке пшеничные кудри. Бабки и матушки Телегиной в этот вечер дома не было, уехала в Верхнеуральск с Афонькой и Фролкой. На семью Телегиных за последние двадцать лет несчастья обрушивались часто. В гражданскую войну они почти все воевали на стороне белых, постреляли их и порубили. Во время коллективизации в тридцатом году советская власть выкосила поднявшуюся поросль Телегиных, добила стариков, родственников. В люди выбился только один — Антон. Но и он — отрезанный ломоть, служит в НКВД, живет в Челябинске, о родичах своих в анкетах не упоминает.

Взошло было солнышко счастья для Верочки Телегиной, да быстро закатилось; арестовали Аркашу — ее любовь, надежду и опору. Поэтому и не спалось Верочке, она то закрывала глаза, то вновь смотрела в окно на сиреневую луну. Из горницы было слышно, как в кухне за русской печью свиристел сверчок. В подполе мышь прошуршала.

— Надо набросать в погреб чернокорня, чтобы мыши ушли, — подумала Верочка. — Была бы живой Фроська Меркульева, она бы пришла и сразу выгнала мышей заговором. Ой! Как я глупо мыслю! Ежли бы Фроська была живой, то Аркадий был бы ведь ее мужем...

В этот момент деревянный Трубочист зашевелился, спрыгнул мягко с комода на плетеный тряпичный коврик. Он подошел к окну, взобрался на табурет и открыл створки.

— А Вера спит? — спросил кто-то за окном знакомым голосом с высоты ночного неба.

— Спит, без задних ног, — хохотнул деревянный Трубочист.

Верочка глянула через прищур в звездное небо, благо — кровать ее находилась супротив окна. А в небе при лунном свете плавало, приближалось медленно корыто, в котором сидели Фроська и живой Трубочист.

— Проверь, спит ли? — приказала Фроська.

— Я же сказал, что дрыхнет, — пристукнул деревянный Трубочист тросточкой о подоконник.

— Я не уверена, — сомневалась Фроська.

— А я уверен!

— Деревянные всегда уверены! — усмехнулся живой Трубочист.

— Перестаньте насмехаться, не унижайте моего достоинства! — обиделась кукла.

— Извиняюсь, прости меня, Малыш, — примирительно произнес большой Трубочист.

— Не ссорьтесь по пустякам, — попросила двух Трубочистов Фроська Меркульева.