Время красного дракона - Владилен Машковцев

— Как тебя искать? — спросила, прощаясь, Груня у Гришки.

— Через Антона Телегина. К Манефе больше не приходи.

— Не забывай о клятве, Гриша!

— Помню!

Поздним вечером Груня смиренно чаевничала в холостяцкой квартире Антона Телегина за одним столом с хозяином, Верочкой и Трубочистом.

— Эсера вчера казнили, — мешал ложечкой вишневое варенье Антон.

— Расстреляли? — спросила Груня.

— Нет, жесточе: вздернули на крюк за подреберье.

— Как ужасно! Разве они имеют право такое?

Антон Телегин не ответил, блеснул сединой в молодых, черных кудрях. Выглядел усталым, то и дело зевал, делясь новостями:

— Сегодня сберкассу ограбили. Сто тысяч унесли. Я вел предварительное расследование. Два бандита были с девицей, приметы известны.

— Как девица выглядела? — хрустела леденцом Груня.

— Примерно, как ты.

— Может быть, я и ограбила сберкассу?

— Не говори глупости, — одернула ее Вера.

— Завтра мы выедем из города, билеты на поезд я уже купил, — подал Трубочист еще один леденец Груне.

— Я не могу уехать. Мне надо Гераську вызволить из тюрьмы, — тихо, но твердо произнесла Груня.

Антон Телегин встал из-за стола:

— Это невозможно, Груня.

— Почему невозможно? Ваш Рудаков сказал мне, что отпустит Гераську за три тыщи рублей. Советовал мне, чтобы я тело свое продала.

— Груня, твое воробьиное тельце никто не купит и за пятерку. И постыдилась бы ты повторять гадости Рудакова. Он пошутил с тобой, позабавлялся. Рассказывал нам он, как ты к нему приходила. Рудаков ведь не ведает, что ты у меня живешь. Похвалялся он: мол, наверно, трахну эту дурочку. И запомни — ни Рудаков, ни я, ни Федоров не в силах освободить Гераську или Порошина. Их невозможно выкупить и за миллион. В НКВД нет людей продажных, все живут идеями, дисциплиной, подчинением. Так что садись завтра на поезд, не мельтешись под ногами.

Цветь тридцать девятая

Два «воронка» с приговоренными к смертной казни и грузовик с красноармейцами из дивизии НКВД подкатили, пыля, к Золотой горе. Один из «воронков» был вообще-то душегубкой, но выхлопные газы в закрытый фургон не подавались, трубка подводящая отломилась, потерялась, а новую еще не изготовили. У Золотой горы зияли две впадины от старых, заброшенных шахт. Это место расстрелов было огорожено забором из колючей проволоки, с фанерными щитами, на которых плясали корявые надписи: «Запретная зона. Вход воспрещен!»

В кабине «воронка» сидел рядом с шофером Рудаков, в душегубке — Телегин. Красноармейцы для расстрелов на Золотой горе не требовались, их привозили на всякий непредвиденный случай, для подстраховки. Из «воронков» смертников вытаскивали обычно по одному, подводили к шурфу и стреляли в затылок. Если приговоренный сопротивлялся, падал на землю, кричал, тогда на помощь подбегали красноармейцы и ударами прикладов подгоняли мучеников к провалам. Шахты избавляли работников НКВД от заботы о захоронениях. А когда расстрелянных закапывали где-нибудь в поле, скотина возле таких мест бесилась. Коровы и особенно быки ревели, наливая глаза кровью, роя землю копытами. Да и были случаи раскопок — от любопытства. Шахты были идеальны для захоронения трупов. Иногда туда же на расстрелянных кидали копешку соломы и факел, сыпали известь и хлорку — от зловония. Смрадными были шурфы.

— Тебе правый шурф, мне — левый, — сказал Антон Телегин Рудакову.

— Какая разница?

— Твой глубже!

Красноармейцы разделились на две группы, одни подошли к Рудакову, другие к Телегину, закурили.

— Моих выбросьте из машины сразу всех, уложите их на животы. Я буду сам их поднимать по одному, — приказал Телегин своим красноармейцам.

— И моих тоже, пусть подышат перед смертью свежим воздухом, — заподражал Рудаков.

Из «воронка» Рудакова скользнули и легли покорно на землю Фарида, Партина Ухватова, отец Никодим, Голубицкий, Калмыков, Придорогин, Штырцкобер, поэт Макаров. Телегин должен был расстрелять нищего Ленина, американца Майкла, татарина Ахмета, Рудницкого, Пушкова, Гейнемана, Порошина и Гераську. Обреченные приподнимали головы, пытаясь оглядеть округу. Осенняя трава начинала уже желтеть. И с редких березок у колючей проволоки падали первые листья. По хрустальному воздуху мотели серебряные паутинки, цепляясь за ветки деревьев, за колючую проволоку, за травинки-былинки.

По-разному вели и чувствовали себя те, кто должен был через несколько минут умереть. Отец Никодим припомнил 143-й псалом: «Блесни молниею, и рассей их... Избавь и спаси меня от руки сынов иноплеменных, которых уста говорят суетное, и которых десница — десница лжи». Однако молния не могла появиться в этот осенний день, а Телегин, Рудаков и красноармейцы из дивизии НКВД вовсе не были сынами иноплеменными. Поэт Василий Макаров успокаивал себя самонаркотически: читал стихи. Фарида озиралась и утешалась тем, что не попал в когти палачей ее любимый — Гришка Коровин. Штырцкобер шептал лежащему рядом Голубицкому:

— Я узе не понимаю этого идиотизма. Сейчас они нас расстреляют. Но кто узе им будет шить штаны? Или они узе собираются стать папуасами?

Виктор Калмыков вспоминал о своей жене, красавице Эмме. Он спросил Ухватову:

— Партина, тебя когда взяли?

— Недавно, и месяца нет.

— А моя Эмма на свободе?

— Да, но из квартиры выгнали.

Рядом с Партиной лежал с другого боку Придорогин. Ухватова объясняла ему, не зная, что он сошел с ума:

— Вы понимаете, Александр Николаевич, что происходит? В стране — переворот! Враги народа пробрались в органы НКВД, захватили власть. Они сначала уничтожат партию, а затем арестуют и товарища Сталина. Какое коварство! Советская власть погибла! Надо что-то делать. Почему мы лежим в бездействии?

— А где твой пулемет? — крутнул ус Придорогин.

— Какой пулемет? — не поняла Партина.

— Ты што, Анка, не узнала меня? Я же Василий Иванович Чапаев!

— Неуместные шуточки, — отвернулась от Придорогина Ухватова.

Василий Макаров простонал:

— Партина, он же не в себе. Неужели ты не видишь? Он сошел с ума.

— Сам ты спятил, Каппель проклятый! Вот поднимемся в атаку, и я изрублю тебя в капусту. А где Петька? Скотина — а не Петька. Пропил мою бурку. Чапаевцы, к атаке — товсь! Шашки — к бою! — вскочил Придорогин.

Красноармеец ударил Придорогина прикладом, сбил с ног:

— Я те покажу — к атаке товсь! Я те выбью мозги! Всем — молчать!

— Пусть поболтают перед смертью, — сказал Рудаков красноармейцу. — И отойди от них подальше. А то ведь выхватят винтарь. Тут и психи есть, будь осторожен.

— Мож, руки-то им посвязывать? Оно надежней будет, — обслюнивал самокрутку другой боец.

Телегин сунул револьвер за ремень, тоже закурил.

— Не надо связывать, управимся, седни их мало. И все хиляки. Дайте им табачку посмолить напоследок. Но садиться и вставать им не позволяйте, пущай лежа курят.

Гераська играл соломинкой с муравьями, которые тащили куда-то мертвую стрекозу. Он приколол сухой соломинкой крыло стрекозы к листу молочая. Муравьи долго бегали бестолково, суетливо, но все же догадались, что им надо делать: начали перекусывать ломкую пленку крыла.

— Соображают, — подтолкнул Гераська Майкла.

— Эти муравьи умнее нас, как русские говорят.

— Майкл, русские так не говорят.

— Окей! Значит, говорят американцы.

Гераська зашептал:

— Майкл, надо бежать как-то... убивать будут.

— О, май-бой, у меня есть задумка, как русские говорят.

— Какая?

— Окей! Я упаду в шахту сам, за полсекунды до выстрела. Другого выхода нет. И тебе советую так поступить. Будем живы — выкарабкаемся

— А ежли шахта глубокая, Майкл?

— Ты разве не слышал? Телегин сказал, что та шахта глубже. Значит наша помельче.

— Майкл, неуж дядя Антон в меня стрельнет? Он же меня любит. Эсер говорил, что Антон может освободить нас.

— Долг превыше всего, как русские говорят. И от него ничего не зависит, наверно.

Из красноармейцев выделялся один курносый парень, явно деревенский. Он смотрел на Ленина, раскрыв рот. Владимир Ильич никому не подчинялся, стоял на ногах. Его несколько раз опрокидывали ударами прикладов, он падал, но снова поднимался, почистив тряпочкой свою новую галошу.

— Отстаньте вы от него, — отогнал красноармейцев Телегин.

Водовоз Ахмет теребил вожака комсомола Рудницкого:

— Мне бы конь быстрая.

— Дурак! — утирал слезы Рудницкий.

Пушков жевал травинку, будто наслаждался этим, был доволен. Порошин и Гейнеман лежали рядом, торопились высказаться друг перед другом:

— Вот и пришла наша погибель, Миша, — вздыхал Порошин.

— А что я тебе говорил, Аркаша?

— Мне страшно, Мишка.

— Смерти не боятся только люди интеллектуально неполноценные.

— Что же делать?

— Мы сами виноваты, Аркаша. Надо было бежать из России, границу мы бы где-нибудь перешли.

— Миша, вся Россия не может бежать.