Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Он потянул меня за ухо так, что я была готова заплакать, однако ж не очень рассердилась, потому что это стало предлогом к молчанию в ответ на его внезапный вопрос и к объяснению румянца, которым, как маской, покрылось мое лицо.

Между тем как мы беседовали с будущим властителем Франции, у госпожи Бонапарт происходила сцена, которая могла служить вторым действием нашего похода в кабинет Бонапарта.

Господин Коленкур всячески угождал госпоже Бонапарт. Между ними существовала старинная дружба, старинные отношения, с которыми соединялись даже некоторые воспоминания — о покровительстве со стороны господина Коленкура и признательности со стороны госпожи Бонапарт. Потому она была очень добра к нему, и почти каждое утро маленький его пони, с бархатным седлом и золотой уздечкой, отправлялся с улицы Капуцинов в Тюильри. Но мать моя видала Коленкура еще чаще, нежели госпожа Бонапарт, и рассказывала ему обо всех приготовлениях к своему балу, о приглашенных ею лицах и о мозаике, какую должно было произвести смешение людей, совершенно чуждых друг другу. Наконец она рассказала ему, как мы нападали на нее, когда она хотела пригласить Первого консула словно любого светского человека, и что она твердо осталась при своем намерении. Господин Коленкур одобрил ее во всех пунктах. Это говорилось за завтраком у моей матери, и в то именно утро, которое избрали мы для выполнения нашего изменнического намерения: пригласить Первого консула от имени моей матери. Возвратившись от нее, Коленкур велел подвести свою лошадку и отправился в Тюильри.

Мы только вышли от госпожи Бонапарт, когда ей доложили о нем. После первых же слов приветствия госпожа Бонапарт стала говорить ему о моей матери, обо мне и, наконец, о бале, приглашении и об извинениях моей матери. Она прибавила, что в это самое время Бонапарт принимает те же извинения и приглашение.

— Но малышка Лулу не так поняла, что говорила ей мать! — вскричал Коленкур. — Та и не думала извиняться. Лулу точно порох!.. Черт возьми, она совсем не так поняла свою мать!

— Как? Что хотите вы сказать?! — спросила госпожа Бонапарт.

— О, с вашей стороны это очень естественно. Но, послушайте, послушайте: вы жена первого сановника республики. Госпожа Гойе тоже была женой президента Директории; теперь она ушла на покой и похожа, как и была похожа прежде, на добрую почтенную швею!.. Но оставим ее!.. Что касается вас, мой милый друг, вы прелестны. И всегда будете прелестны. Но другой мой друг, госпожа Пермон тоже прелестна… она не богата: вот и вся разница… Ну и вот, при таком равенстве она должна была пригласить вас и Гортензию письменно, как это водится в свете. А Первый консул… О, мой добрый друг! Вспомните, что госпожа Пермон знавала его ребенком, молодым человеком, и даже влюбленным в нее… Вообразите, что в то время я заметил однажды, как он угождал ей, а она смеялась над ним, я заметил, что…

— Вы часто рассказывали мне все это, мой друг! — прервала его госпожа Бонапарт. — Поговорим лучше о бале. Вы сказали, что молодая госпожа Жюно, вероятно, поняла это иначе, нежели вы, потому что теперь она у Первого консула повторяет те же извинения, которые приносила мне.

Госпожа Бонапарт еще говорила, когда я вошла в гостиную и ее собачонка, отвратительное существо, уже докладывала обо мне своим обычным тявканьем: в жизни не видывала я такого гадкого животного! Едва увидев меня, Коленкур воскликнул:

— Ну, моя маленькая проказница: вы ошиблись! И теперь…

Он вдруг умолк, заметив моего брата и быстро сообразив, что болтовня его могла повредить нам, причем не в глазах Первого консула, а у госпожи Бонапарт.

Жюно лучше меня знал все эти тонкости и тотчас почувствовал, сколько неприятного может выйти из этого случая, очень простого, но который могло разукрасить недоброжелательство. Он сделал мне знак оставаться спокойной, а сам взял госпожу Бонапарт за руку и отвел в углубление единственного окна, какое было в желтой гостиной, в нижних комнатах Тюильри. Несколько слов сказал ей он очень тихо. Госпожа Бонапарт слушала его со вниманием и, сколько я могла судить, растроганно. Жюно вынул из кармана какие-то бумаги и показал ей. Она просмотрела их, возвратила и подала Жюно руку, которую он поцеловал с таким удовольствием, будто это была самая хорошенькая ручка в мире; а это была рука худая, со сморщенной кожей и отнюдь не белоснежная. Но, все равно: какова ни была эта рука, а она послужила, казалось, залогом мира, потому что разговаривавшие возвратились, по-видимому, очень довольные друг другом.

— Что сказал ты ей? — спросила я у Жюно.

— Это не касается тебя… Древняя история.

Госпожа Бонапарт пристально глядела на нас и не слушала, что говорил ей Коленкур. Она подошла ко мне, обняла за талию, притянула к себе и спросила ласковым голосом:

— Что говорит вам злой муж?

Не знаю, что за мысль пришла мне в голову отвечать ей прямо:

— Ничего, он уверяет, будто эта древняя история меня не касается.

Я не подозревала тут ничего злого, но, кажется, оно содержалось в этих словах. Жозефина тихонько выпустила мою талию и подошла к камину, не сказав ни слова. Через минуту мы откланялись.

Во время небольшого нашего разговора Альберт объяснил все Коленкуру, и тот понял наш поступок и необходимость скрывать его от моей матери.

Когда мы вышли в приемную, Жюно вдруг остановился, схватил меня обеими руками, поднял как перышко, потому что я была тогда не намного тяжелее его, и крепко поцеловал.

— Боже, как я люблю тебя! И как ты мила!

— Ах, оставь меня, пожалуйста. Я мила, в этом никто и не сомневается. Да жаль, что ты совсем не мил.

Я сказала так от досады, потому что в ближайшей комнате находились трое или четверо часовых, которые все видели и слышали.

Дюрок шел наверх, к Первому консулу, когда мы выходили от госпожи Бонапарт.

— Ах, как ты кстати попался мне! Послушай, братец, минутку!

Говоря это, Жюно взял Дюрока под руку и отвел в другой конец комнаты; поговорил с ним там несколько секунд, оба захохотали, точно малые дети, так что Альберт, всегда и так веселый (это свойство всех добродушных людей), захохотал вместе с ними, хоть и не знал, о чем речь.

— Ну разве не мила она, моя женушка? Разве не хорошо сказала она?

— В знак благодарности я должен поцеловать ей ручку! — сказал Дюрок. — Ты позволишь, Жюно?

— Да, да, поцелуй ее ручку, коготки которой