Угрюм-река - Вячеслав Шишков

— Что, что… — Прохор поймал шмеля и оторвал ему голову.

— Работали бы дружно, душа в душу. Ни страха, ничего. Королями царствовали бы с тобой. И… шире дорогу!!.

— Ни-ког-да! — Прохор с силой швырнул карандаш и встал. Волк тоже вскочил. — Оставь меня… Прошу… Прошу, — в спазме припадка прохрипел Прохор.

У пристава упало сердце. Он взмахнул рукой и, трусливо отступая к двери, никак не мог засунуть платок в карман, яростный взгляд Прохора вышвырнул врага из башни вон.

Было воскресенье. Андрей Андреич Протасов захворал. В сущности хворь небольшая, — болела голова, градусник показывал тридцать семь и три. Как жаль, что фельдшер уехал в разведку с Прохором. Доктора же в резиденции не было; как ни настаивала Нина, Прохор не желал: «Мы с тобой здоровы, а для рабочих и коновала за глаза».

Катерина Львовна одна к Протасову заходить стеснялась. Пришли вдвоем с Ниной. Анжелика, впуская их, поджала губки и с раздражением сказала:

— Андрей Андреич больны.

Протасов в меховой тужурке сидел за столом в кабинете и штудировал историю французской революции; он подчеркивал абзацы, делал из книги выписки.

При появлении женщин он быстро встал, извинился за костюм. Катерина Львовна подала ему букет садовых цветов, Нина же быстро пришпилила к его тужурке бутон комнатной розы.

— Мне больше к лицу шипы, чем розы, — попытался он сострить; он всегда чувствовал себя неловко в женском обществе.

— Почему вы, Андрей Андреич, такой дикий? — спросила Нина. — Вот я вам невесту привела.

Катерина Львовна закатила глазки, замахала надушенными ручками.

— Ах, Нина! Ты всегда меня введешь в конфуз!..

— Ага, ага! — засмеялся Протасов. — Вы не отпираетесь? Значит, что? Значит, вы действительно невеста?

— Ах, что вы, что вы! — испугалась Катерина Львовна, окидывая стены ищущим взглядом.

— Что, зеркальце? Извольте. — Андрей Андреич выхватил из письменного стола маленькое зеркало и ловко подсунул ей.

— Нет, нет, что вы, — смутилась Кэтти и, схватившись за прическу, тотчас же влипла в зеркало.

Протасов приказал Анжелике подать кофе.

Кэтти была очаровательна: она блистала зрелой молодостью, розово-смуглым цветом щек, взбитыми в высокую прическу черными, с блеском, волосами. У ней темные глаза, строгие прямые губы, тонкий нос. Если б не холодность общего выражения сухощавого лица, ее можно бы счесть красивой. Протасов прозвал ее «Кармен». Она недоумевала — похвала это или порицание, и когда он так называл ее, она всегда вопросительно улыбалась.

За кофе завязался обычный интеллигентский разговор с горячими спорами, словесной пикировкой. Говорили о Толстом, о Достоевском. Нина ставила неразрешимые вопросы: почему, мол, в жизни царит власть зла, почему зимой не расцветают на лугах цветы, или, безответно и наивно, она ударялась в надоедные мечты о «мировой скорби».

Протасов только лишь набрал в грудь воздуху, чтоб опрокинуть на Нину свой обычный скепсис, как Кэтти наморщила с горбинкой нос, заглянула в сумочку, сказала: «Ax!» — и, отбежав к окну, громко расчихалась.

Инженер Протасов, быстро оценив ее смущение, тотчас же подал ей выхваченный из комода носовой платок.

— Мерси… — щеки ее покрылись краской. — Ах, какой вы!.. Какой вы…

— Что?. — Замечательный!

Инженер Протасов поерошил стриженные под бобрик свои волосы, улыбнулся и проговорил:

— От наших ветреных разговоров вы, кажется, получили насморк.

Глаза Нины тоже улыбались, но от их улыбки шел испытующий отчужденный холодок.

— Что вы читаете, Протасов? — пересев на диван, вздохнула она.

— Историю французской революции.

— Вот охота! — прищурившись, небрежно бросила Нина.

— Отчего ж? В прошлом есть семя будущего, — и Протасов сел. — Зады повторять не вредно.

— Я ненавижу революцию, — все еще красная от происшедшей неловкости, отозвалась Кэтти. Голос ее — низкое контральто — звучал твердо, мужественно.

— Я тоже. Я ее боюсь, — сказала Нина и закинула ногу на ногу. — Вы такой образованный, чуткий, — неужели вы хоть сколько-нибудь сочувствуете революционерам?

Протасов откинул голову, подумал, сказал:

— Простите, Нина Яковлевна… Давайте без допросов. А ежели хотите — да, я в неизбежность революции верю, жду ее и знаю, что она придет.

— Не думаю… Не думаю… — раздумчиво сказала Нина.

— А вы подумайте!

— Пожалуйста, без колкостей.

— Это не колкость, это дружеский совет. А что ж в сущности, что же ее бояться, этой самой революции? Честный человек должен ее приветствовать, а не бояться. — Протасов вопросительно прищурился на Нину, покачивался в кресле. — Хотя вы и являетесь нашим идейным, или, вернее, нашим классовым врагом…

— Ах, вот как? Вашим?!

— Виноват. Не нашим, а моим, моим идейным врагом, ведь я… ни к какой революционной организации не принадлежу и могу говорить только от себя…

— Простите, Протасов… Ваше вступление очень длинно. Вы лучше скажите, в чем же будет заключаться наша революция, наша, наша, революция дикого народа, ожесточенного, пьяного?.. Как она будет происходить?

— Примерно так же, как и во Франции. Вы читали?

— Да, — Нина размахивала сумочкой, как маятником, и от нечего делать следила за ее движением. Но сердце ее начинало вскипать.

— Был такой мыслитель, кажется — Маколей, — начал Протасов. — Да, да, Маколей. Так вот он сравнивал свободу с таинственной феей, которая являлась на землю в страшном виде восстаний, революций, мятежей. Тот, кто не обманулся внешним видом феи, кто обласкал ее, для того она превращалась в прекрасную женщину, полную справедливого гнева к поработителям и милости к угнетенным. А вступивших с ней в борьбу она бросала на гибель.

— Утопия, утопия! — кричала Нина. Сумочка вырвалась из рук ее и, описав дугу, ударилась в печку, — посыпались пуховочки, притирочки, платочки, шпильки. — Никакой революции у нас не будет, не может быть.

Протасов, кряхтя, подбирал рассыпавшиеся по полу вещички.

— Вы, Нина Яковлевна, совершенно слепы к настоящему, к тому, что в России происходит… Еще раз простите меня за резкость.

— Ничего, ничего, пожалуйста! — Обиженная Нина по-сердитому засмеялась, вдруг стала серьезной, кашлянула и, охорашиваясь в зеркальце, сказала:

— Я не верю в революцию, не верю в ее плодотворность для народа. Я признаю только эволюционное развитие общества. Возьмем хотя бы век Екатерины. Разве это не…

— Да, да, — перебил ее инженер Протасов и вновь схватился за виски: в голове шумело. — В спорах всегда ссылаются, в особенности женщины, на либеральных государей восемнадцатого века, на Фридриха II, на Иосифа II, на «золотой» век Екатерины. Но… эти правители никогда не были искренни в своих реформах; они, ловко пользуясь философскими, современными им доктринами, всегда утверждали в своих государствах деспотизм.

— Позвольте!

— Да, да… Что? Вы хотите сослаться на переписку Екатерины с мудрым стариком Вольтером? Да? Но ведь она, этот ваш кумир, переписываясь с Вольтером, беспощадно гнала тех из своих подданных, которые читали его…

Протасов с досадой почувствовал, что напрасно вступил в эту беседу с женщинами. Нина подняла на него правую бровь, уголки ее губ дрогнули. Екатерина Львовна, хмуря брови, перелистывала технический справочник Хютте.

Температура Протасова упорно подымалась. Показался резкий румянец на щеках. Нина Яковлевна готова бы уйти, но ей хотелось помириться с Протасовым на каком-нибудь нейтральном разговоре.

— Слушайте, Андрей Андреич, милый… Вы давно собираетесь рассказать нам с Кэтти про золотые промыслы…

— Ах, да! Ах, да! — встрепенулась Кэтти.

— Только с самого начала… Ну, вот, например, тайга…

— Вот тайга, — подхватила Кэтти и облизнула губы.

— Вот тайга, — сказал и Протасов.

— Вот тайга… Приходят в тайгу люди… Ну, как они определяют, что тут золото? Прочтите нам лекцию…

— Извольте. — Инженер Протасов поднялся и стал ходить, шаркая по паркету мягкими туфлями. — Золотоносное дело составляет три резко отличающиеся одна от другой стадии развития: поиски, разведки и разработка. Записали? — Он улыбнулся самому себе и сказал:

— Простите. Я привык на Урале, на курсах читать…

10

Там — лекция, здесь — дело. За целый день проехали верст сорок пять. Оставляли широкие затесы на деревьях, чтобы не забыть пути. Тучи рыжих комаров преследовали партию. Люди в пропитанных дегтем сетках отмахивались веничками. Узкая тропа, преграждаемая то валежником, то огромными, одетыми мхом валунами, часто терялась. На таких звериных тропах владыка тайги — медведь подкарауливает добычу. Бежит тропой олень или козуля, внезапно — хвать! — перешибет хребет и вспорет брюхо. Впрочем, не сразу съест: старый медведь-стервятник — великий гастроном: даст время убоинке протухнуть. Но бывает так: медведь крадется за жертвой, стрелок тунгус метит ему под левый вздох.