Однокурсники - Эрик Сигал

— Если мы отпустим вас в Оксфорд, — сказал старейший член комиссии, — то хотели бы рассчитывать, что по возвращении вы возьмете на себя обязанности заведующего кафедрой классической филологии — по крайней мере, на пять лет.

Тед с трудом верил своим ушам. Неужели они и правда просят, чтобы он сделал одолжение и возглавил классическую кафедру? Быстро же на него посыпались академические знаки отличия, того и гляди — орден какой-нибудь повесят на грудь.

И все же теперь он знал достаточно, чтобы не проявлять чрезмерной радости.

— Ладно, я даю согласие на три года, — ответил он с улыбкой. — А потом сможем опять поторговаться.

— Вот и договорились, профессор Ламброс, — сказал проректор. — Уверен, в вашем лице университет приобрел восходящую звезду.

Из дневника Эндрю Элиота

16 октября 1969 года

Вчера состоялся День моратория. По всей стране проводились акции протеста против войны во Вьетнаме.

Никто не удивился, что демонстрации проходили в Вашингтоне, Нью-Йорке или Беркли. Но каково же было изумление стойких борцов за мир, когда люди стали собираться в таких местах, как Питсбург, Миннеаполис и Денвер, где подобные вещи всегда казались чем-то маловероятным.

Но больше всего страну потрясло, что антивоенный марш состоялся не где-нибудь, а на Уолл-стрит.

Почти целую неделю перед этим я работал как черт: изо всех сил вдохновлял народ из финансовых кругов набраться мужества и присоединиться к нашему походу за мир, который должен был начаться в полдень. Все это время я обзванивал всевозможных руководящих работников, убеждая их в том, что война — это неправильно не только с моральной точки зрения, но и с экономической. (Последний аргумент был очень полезным.) Кто-то ругался и швырял трубку, но многих все-таки удалось привлечь на свою сторону.

Но даже в самых смелых мечтах я и представить себе не мог, что мы соберем такую массу народу — не меньше десяти тысяч человек. Если верить чьим-то словам, приведенным в сегодняшней «Таймс», это крупнейшая демонстрация, проходившая когда-либо на этой улице.

День выдался ясный, солнечный, и пока мы шагали вместе, почти все с черными повязками на рукавах, какой-то самолет с дымовым следом вычертил в воздухе над нашими головами слова «За мир». Наше путешествие окончилось в старой церкви Троицы, которая вскоре наполнилась до отказа. Там человек сто руководителей, управляющих различными компаниями, один за другим поднимались на каменную кафедру церкви и по очереди зачитывали списки ребят, убитых в Юго-Восточной Азии.

Среди тех, кто читал списки погибших, было несколько бывших членов кабинета министров и на удивление много представителей крупных инвестиционных банков. Эти парни, по-моему, самые храбрые. Ибо компании, акциями которых они торгуют, непосредственно втянуты в эту войну.

По какой-то непонятной причине — может, это связано с моей фамилией — меня попросили стать одним из тех, кто читает списки. От подобной чести у меня екнуло сердце.

Ну а сегодня, как водится, день подведения итогов. Прочитав в утренней газете, что митинг на Уолл-стрит собрал больше людей, чем в Центральном парке, я получил огромное удовольствие — наверное, из-за присущего мне издавна духа состязательности. Надеюсь, джинсово-гитарная публика узнает об этом и поймет, что у нас, серо-фланелевых парней, тоже есть совесть.

Затем я добрался до офиса — тут-то и закипели страсти. Большинство партнеров «Даунс — Уиншип» были отнюдь не в восторге от моей кипучей деятельности. Еще накануне мне говорили — хотя некоторые были не столь многословны, — что я непатриотичный подонок и изменник, предающий не только свою страну, но и их тоже. Я воспринимал эту брань как можно вежливее, полагая, что через пару дней все устаканится.

Но я совсем не ожидал телефонного звонка, который раздался ровно в девять тридцать. Громкий вопль: «Ты, безголовый идиот!» — чуть не оторвал мне ухо. Это был папа.

В течение минут двадцати он безостановочно кричал, делая паузы только для того, чтобы перевести дыхание. О том, какой я дурак. Неужели я не понимаю, какие разрушительные последствия могут вызвать безобразия вроде вчерашнего марша? И разве я настолько безграмотен, что не читал собственных бумаг, где ясно говорится: в портфель моего трастового фонда входят семнадцать тысяч акций компании «Оксико», большая часть прибылей которой зависит от оборонных контрактов?

Я так и не смог ответить ни на один из заданных вопросов, ибо отец вообще не давал мне вставить ни слова. Но в конце он все же задал вопрос, который был отнюдь не риторическим.

Не думаю ли я, что опозорил имя Элиотов?

Обычно подобным вопросом он растирал меня в пыль, но в этот раз у меня был на него ответ.

Предал ли преподобный Эндрю Элиот короля Георга в 1776 году? Или он поступал так, как ему велела совесть?

Эти слова заставили папу замолчать. Он явно не знал, что на это сказать. И где-то минуту спустя я напомнил ему:

— В этом и была суть той революции, папа.

А потом я вежливо попрощался и повесил трубку.

Впервые в своей жизни я выстоял под напором его критики и оставил за собой последнее слово.

*****

Случай с Эндрю был далеко не единичным. Конфликт во Вьетнаме вызвал раскол в американском обществе на всех уровнях. Это было противостояние «ястребов» и «голубей», богатых и бедных, родителей и их собственных детей.

Из-за всей этой ситуации отношения между Джорджем Келлером и Кэтрин Фицджеральд стали натянутыми до невозможности.

15 октября 1969 года она посмела взять выходной, чтобы участвовать в марше протеста в Вашингтоне. А когда они встретились с Джорджем вечером, Кэти «забыла» снять с рукава своего пальто черную повязку.

— Не желает ли мадам сдать верхнюю одежду в гардероб? — предложил метрдотель, подойдя к их столику в «Сан-Суси».

— Да, — сразу же среагировал Джордж.

— Нет, благодарю, — вежливо отказалась она. — Мне все еще немного холодно.

И она продолжала сидеть, набросив на плечи пальто со злополучной повязкой на рукаве, которая бросалась всем в глаза.

— Кэти, — нервничая, произнес Джордж. — Ты понимаешь, что делаешь?

— Да, — ответила она. — А ты? Послушай, если хочешь встречаться со мной, то и принципы мои принимай тоже. Это все идет в комплекте.

— Но люди же смотрят, — зашипел он. — Солидные люди.

— Не будь параноиком, Джордж. Где ты их видишь? Этот ресторанчик имеет такое же отношение к властным структурам, как и калитка Белого дома.

Он в смятении покачал головой.

— Неужели хотя бы за ужином у нас не может наступить перемирие?

— Разумеется, я не поддерживаю агрессивных действий. — Она улыбнулась. — Так и быть, уступлю в кои-то веки и избавлю тебя от страданий.

С этими словами она взялась за рукав своего пальто и стала медленно отвязывать черную ленточку.

Даже те, кто сначала и не заметил эту деталь на ее рукаве, теперь увидели ее. Особенно когда Кэти с невинной улыбочкой вручила ее через весь стол Джорджу.

— Вот, мистер Келлер, используйте по своему усмотрению.

Теперь, сделав то, что считала нужным, она тут же переменила разговор, затронув тему, интересовавшую обоих. Собирается Генри Киссинджер жениться на Нэнси Магиннес или нет?

— И как я тебя терплю? — спросил он полушутя, когда они ехали в машине домой.

— Перефразируя слова одного из твоих героев, сенатора Голдуотера, «сердцем ты понимаешь, что я права».

— Но ведь всем хорошо известно: у меня нет сердца, — ответил он на это.

— Не согласна. Просто ты прячешь его от всех, но оно есть. И поэтому я терплю тебя.

Кэтрин Фицджеральд была не единственной сотрудницей среди младшего и старшего персонала Совета национальной безопасности, кто стремился убедить правительство сменить курс, который они считали губительным для страны.

Естественно, будучи «тенью Киссинджера», Джордж не только придерживался противоположных взглядов, но был активно вовлечен в процесс эскалации военных действий. Никсон все еще жаждал победы, а люди из его ближайшего окружения решили организовать ему эту победу. Без всяких усилий. И без бомб.

— Неужели ты не можешь убедить Генри, что это недальновидно? — спросила Кэти у Джорджа однажды вечером.

— Неужели ты не можешь забыть об этой войне, даже когда мы с тобой в постели? — резко ответил он.

— Нет, не могу. Пожалуйста, Джордж, я же знаю, он уважает твое мнение.

— А я не могу заставить его прекратить все это.

— Ты мог бы попытаться, — тихим голосом произнесла она. И тут же добавила: — Все будет еще хуже, да?

— Я не знаю.

— Знаешь. Просто ты мне не доверяешь. А почему? Я же не какая-нибудь тайная шпионка. Неужели нельзя быть со мной откровенным?