Черная шаль - Иван Иванович Макаров

наружу, где опять начала опускаться погодка, схватывал горсть снегу и совал его в рот.

Вечером он подал в правление колхоза заявление, в котором объявил себя ударником, и назначил два ежедневных часа переработки бесплатно до тех пор, пока окупится стоимость цилиндра.

А Егор лег спать еще засветло, чтобы не прозевать время, когда будить Николая Яковлевича на охоту.

С этого дня никто не видел Николая Яковлевича в колхозе. Машинист Сергей и Егор в один голос показали, что он ушел на охоту и бесследно исчез.

Наступили глухие и снежные дни. Все сравнялось, посинело и заглохло. Застыла река.

X. «НЕЙТРАЛЬ»

Еще в июле одноглазый охотник Балака отправился на болото проверить утиные выводки и нечаянно наткнулся на странное сооружение, похожее на крошечную землянку.

Землянка эта была устроена в самом глухом углу ржаных хлебов соседней деревни Аленки, граничащих с хлебами казачинцев. На дне старой межевой ямы было вырыто углубление — здесь некогда стоял отрубной казенный столб с черным двуглавым орлом, выжженным на затесе. Над углублением положены деревянные перекладины, плотно покрытые густым дерном.

Только он, Балака, неутомимый следопыт, мог заметить своим одним острым глазом эту землянку: до того искусно она была замаскирована полынью, чернобылем и желтым пыреем — всем, что густо произрастало в заброшенной межевой яме.

Никто в Казачьем хуторе не постигал так глубоко и душевно великую тайну природы, как этот одноглазый охотник. Грянет ли буря, рухнет ли в овраг грузный чернозем под размывающей тяжестью ливней, застынут ли при первых заморозках казачинские поля, измученные созревшими хлебами, — во все это вникал Балака по-своему, по-особому.

Великий подражатель птичьим и звериным голосам, в июне он свистом ярил до буйства перепелов, а темными осенними вечерами первый начинал гнусавую и жуткую песню волчьего выводка. Волков Балака подвывал, распластавшись на мокрой земле и зажимая пальцами обеих рук нос и глотку «для гнуси».

Наткнувшись на землянку, Балака сразу определил, что она жилая, и догадался, что в ней укрывается Алеша Руль.

Раньше, когда Балака служил егерем у казачинского помещика Гостева, у него была жена и туманный намек на семейность. Но с женой он разладил в первые же ночи: в ту пору шли затяжные дожди, и Балака, замученный спокойной бессонницей, будил падкую на сон бабу и сердито ворчал:

— Слышь, дождик по крыше плещет, а ты дрыхнешь. Не чуешь, как на душе, должно быть? Что ты сараем ко мне поворотилась? — и он слегка шлепал жену ладонью по заду.

Улыбчивую бабу скоро обольстил и увез с собой в прислуги какой-то гость — старикан с полным ртом золотых зубов. Балаке хоть и совестно было перед людьми, но в душе он был рад такому нечаянному избавлению и с той поры беззаветно отдался собакам — знаменитым красным с блестящей теплой шерстью зверогонам гостевской стаи.

В семнадцатом году помещик, рассвирепевший на большевиков, ворвался на собачий дворик с ружьем и с ящиком патронов, заряженных картечью, и в полчаса времени расстрелял всех своих псов.

Прибежавший Балака, узнав о гибели любимцев, бросился на хозяина с огромным кавказским кинжалом — с тем, что подарил старикан, сманивший его жену. Помещик увернулся, прыгнул на лошадь и ускакал.

Балака на своем «наездном» рыжем жеребенке пустился преследовать, загнал его в Осошное болото, да там и прикончил свалившегося в трясину барина.

Но месть его не унялась. Вернувшись из болота, он первый начал погром и в слепой ненависти изрубил больше двухсот корней молодого помещичьего сада.

От знаменитой стаи гончих на руках у Балаки остался молодой с белой проточиной на лбу выжлец Набат II, тяжело раненный в заднюю ляжку, да двое слепых щенят.

В то грозное время преступление Балаки осталось незамеченным, а он как-то чудом выходил искалеченного пса и молоком, согревая его во рту, выпоил обоих щенят.

С надеждой на породистое потомство Балака отщепился от буйных сельских сходок и с той поры впитал в себя мудрость пасмурных осенних дней и тихую радость весенних проталин.

В летнее время, когда не было охоты, Балака ходил иногда на сельские собрания и даже кричал там, как и все, но скорее от скуки, чем от усердия к общественным делам.

Года два тому назад он сильно повздорил с Алешей Рулем за то, что тот велел Иёну-дурачку прогнать от «лавочки» балакинского щенка-подростка.

Иён-дурачок, видимо из любопытства, подманил к себе щенка, поймал за переднюю лапу и стал его сильно кружить, пока не сломал хрупкую кость.

Балака едва не искалечил Иёна, добрался до Алеши и два раза огрел его тяжелой рукояткой плети; прибежавший милиционер вступился было разнимать, но в запальчивости Балака стегнул и его плетью по лицу. За это он отсидел двадцать суток в тюрьме и едва не умер там от тоски.

Вернулся он с чувством презрительного равнодушия ко всему, а общественные дела называл не иначе, как «канитель». Только об одном мечтал Балака: дожить до такого благополучия, чтоб развести целую стаю гончих, штук двадцать — тридцать, да и гаркнуть в дымчатый осенний денек по волку.

С тем же презрительным равнодушием встретил он и организацию колхоза в Казачьем хуторе, а после смерти Марсагаги, несмотря на общий испуг, он несколько дней с тайной завистью смотрел на слепого Андрюшу-гармониста, завладевшего чудесным голубем покойной.

— Меня не касается… Валите, — отговаривался он, когда однажды кузнец Петран ругнул его за то, что он, Балака, всегдашний бедняк и, пожалуй, батрак, а не вникает «в последнюю и решительную схватку» — так высокопарно выразился тогда кузнец.

Попытался было и Пустынкин выявить настроение Балаки относительно колхоза, но отрешенец круто осадил его:

— Я — нейтраль, Иван Федорович, валите…

Пустынкин попробовал было объяснить ему, что в смертельной схватке бедноты со своим поработителем — кулаком не может быть нейтральности, но упрямец заявил наотрез:

— Хоть на осину друг дружку распяльте. Я — нейтраль, и все…

Балака знал, что Алешу Руля разыскивают, но землянка заинтересовала его только маскировкой. Особенно вход: он был завален большой сухой кочкой, в которой упругие, как проволока, корни пырея так тесно переплетались между собой, что кочка не развалилась, хотя из нее была выбита вся земля для легкости.

Главным образом Балаку, как следопыта, и занимала мысль проникнуть в эту нору, сделанную человеком, проникнуть так, чтобы обитатель не догадался о его посещении. До охоты было еще больше полумесяца, а неудовлетворенная страсть зудела, точно бы он обнаружил лисью назьму.

Свою затею Балака отложил до другого раза, так как пес, которого он взял с собой проверять выводки, мог испортить все дело.

Возвращаясь,