Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Потрудившись с четверть часа, сделав кое-где помарки, Тенардье произвел на свет следующий шедевр:

СЧЕТ ГОСПОДИНА ИЗ № 1

Ужин — 3 фр.

Номер — 10

Свечи — 5

Отопление — 4

Прислуга — 1

Итого 23 фр.

— Двадцать три франка! — воскликнула жена с энтузиазмом, смешанным с некоторым колебанием.

Как все великие артисты, Тенардье не был вполне доволен собой.

— Экая важность! — промолвил он.

В этом возгласе было выражение, с которым Кестльри на Венском конгрессе составлял счет, по которому пришлось расплачиваться Франции.

— Ты прав, Тенардье, так ему и надо, — пробормотала жена, вспомнив о кукле, подаренной Козетте в присутствии ее дочерей, — это справедливо, но уж чересчур много. Пожалуй, он не захочет платить.

— Заплатит, — сказал Тенардье со своим холодным смехом.

Смех этот был выражением глубокой уверенности и авторитета. То, о чем говорилось таким тоном, должно было исполниться. Жена не прекословила. Она принялась убирать столы. Муж зашагал по комнате взад и вперед.

— Ведь я же должен полторы тысячи франков! — добавил он после некоторого молчания.

Он уселся у камина, погруженный в размышления, положив ноги в горячую золу.

— Кстати вот что! — продолжала жена. — Надеюсь, ты не забыл, что я сегодня же выпроваживаю Козетту? Экий урод! Она мне сердце гложет со своей куклой! Право, я скорее согласилась бы выйти за Людовика Восемнадцатого, чем лишний день продержать ее в доме!

Тенардье зажег трубку и отвечал, выпуская клубы дыма:

— Ты отдашь ему счет.

С этими словами он вышел. Едва успел он скрыться за дверью, как появился путешественник. Тенардье тотчас же опять вернулся за ним и притаился за дверью, которая была полуотворена, так что только жена могла его видеть. Желтый человек нес в руках узелок и палку.

— Так рано изволили подняться? — сказала трактирщица. — Разве уже покидаете нас?

Она со смущенным видом вертела и мяла в руках счет. На ее грубом лице сквозило не совсем привычное выражение — робость и совестливость. Преподнести подобный счет человеку, который на вид так похож на нищего, казалось ей несколько неловким.

Путешественник имел вид озабоченный и рассеянный.

— Да, я ухожу, — сказал он.

— У вас, значит, не было никаких дел в Монфермейле?

— Нет, я здесь проездом. Сколько я вам должен? — прибавил он.

Тенардье, не отвечая, подала ему сложенный счет.

Человек развернул бумагу и взглянул на нее; но внимание его, очевидно, было отвлечено чем-то другим.

— Как идут ваши дела в Монфермейле? — продолжал он.

— Да так себе, — отвечала хозяйка, пораженная тем, что не встречает отпора. — Времена тяжкие, сударь, — продолжала она элегическим жалостным тоном. — Так мало порядочных господ в наших краях! Все разная мелюзга, как сами видите. Если бы не перепадало нам изредка таких богатых и щедрых постояльцев, как вы, сударь, то нам плохо жилось бы. Вот хоть бы эта девчонка, чего она только стоит мне — беда!

— Какая девчонка?

— Да та девчонка, вы знаете! Козетта! Жаворонок, как ее прозывают в наших краях.

— А! — процедил он.

— Ну не глупы ли мужики с их прозвищами, — продолжала она. — Девчонка скорее смахивает на летучую мышь, чем на жаворонка. Вот видите ли что, сударь, нам и хотелось бы делать добро, да средств нет. Мы не выручаем ничего, а платежей куча. И за патент, и разные налоги; двери и окна и те обложены! Сами знаете, что правительство дерет страшные деньги. Опять же у меня свои дочки. Нечего мне кормить чужих детей.

Незнакомец отвечал голосом, которому старался придать равнодушное выражение, но который слегка дрожал:

— А если бы вас избавили от нее?

— От кого это? От Козетты?

— Да.

Красная грубая рожа трактирщицы расцвела от восторга и стала еще гнуснее.

— Ах, сударь! Берите ее, увезите, унесите, съешьте, коли хотите, делайте с ней что угодно, и да благословит вас Пресвятая Богородица со всеми святыми!

— Итак, решено.

— Правда! Вы берете ее?

— Беру.

— И сейчас?

— Сейчас. Кликните ребенка.

— Козетта! — позвала Тенардье.

— А пока я расплачусь с вами. Сколько я должен?

Он кинул взгляд на счет и не мог удержаться от удивленного жеста:

— Двадцать три франка!

Он взглянул на трактирщицу и повторил:

— Двадцать три франка!

В выражении, с которым были произнесены эти слова, было нечто среднее между знаком вопросительным и знаком восклицательным. Трактирщица успела оправиться от смущения.

— Ну да, конечно, двадцать три франка, — молвила она с апломбом.

Незнакомец выложил на стол пять монет по пять франков.

— Ступайте, приведите малышку, — сказал он.

В эту минуту выступил на середину залы сам Тенардье.

— Вы должны нам двадцать шесть су, — проговорил он. — Как так! Двадцать шесть су! — воскликнула жена.

— Двадцать су за комнату, — холодно продолжал хозяин, — и шесть су за ужин. Что касается девочки, то мне надо с вами поговорить. Оставь нас, жена.

Трактирщица почувствовала на минуту точно ослепление при виде такого неожиданного проблеска таланта. Она чувствовала, что великий актер выступает на сцену, и вышла, не вымолвив ни слова.

Как только они остались вдвоем, Тенардье предложил путешественнику стул. Сам он не садился, и лицо его приняло выражение добродушия и простоты.

— Вот что я доложу вам, сударь, я обожаю эту девочку.

Путешественник пристально посмотрел на него:

— Какую девочку?

— Странное дело, — продолжал тот. — Привязываешься к ребенку! Ни к чему эти деньги! Возьмите назад свое золото. Да, сударь, этого ребенка я обожаю.

— Да кого же? — настаивал незнакомец.

— Нашу маленькую Козетту! А вы вот хотите увезти ее. Ну, скажу вам откровенно, так истинно, как вы честный человек, я не могу на это согласиться. Я стосковался бы по ней. Я видел ее вот какой крошкой. Правда, она стоит нам денег, у нее есть кое-какие недостатки, и мы люди небогатые, правда и то, что я потратил до четырехсот франков на одни лекарства во время ее болезни! Но ведь надо же что-нибудь делать для Бога. У меня хватит хлеба и на себя, и на нее. У нее ни отца, ни матери, и я воспитал ее. Да и к тому же мне дорог этот ребенок. Вы понимаете, приобретаешь привязанность; я добрый малый, я не рассуждаю, а просто люблю ее. Жена моя немного вспыльчива, но тоже любит ее. Она словно наш собственный ребенок. Я люблю детскую болтовню в доме.

Незнакомец продолжал пристально смотреть на него.

— Вы меня извините, — сказал трактирщик, — но нельзя же отдавать своего ребенка ни с того ни с сего прохожему. Не так ли? Я не говорю, вы человек богатый, вы похожи с виду на добрейшего человека, быть может, в этом ее счастье! Но ведь надо сперва разузнать. Поймите, что если бы я и отпустил ее, принес бы эту жертву, то желал бы знать, куда ее отпускаю, желал бы не терять ее из виду, знать, у кого она живет, изредка навещать ее, чтобы она чувствовала, что ее добрый папа тут и охраняет ее. Словом, это вещь невозможная. Я даже не знаю, как вас зовут. Вдруг я отпущу ее и буду думать про себя: куда это пропал мой Жаворонок? Надо, по крайней мере, повидать хоть какой-нибудь документ, хоть клочок паспорта.

Незнакомец, не перестававший все время смотреть на него взглядом, так сказать, пронизывающим до глубины совести, отвечал серьезным и твердым тоном:

— Господин Тенардье, никто не берет с собой паспорта, чтобы съездить за пять лье от Парижа. Если я беру Козетту, то возьму ее без разговоров. Вы не узнаете моего имени, вы не узнаете, где я живу, где она находится, вообще я намерен, чтобы она больше не виделась с вами во всю свою жизнь. Я порву всякую связь ее с вами, если она уйдет со мной. Согласны вы на это: да или нет?

Подобно тому как демоны и гении по известным признакам узнавали присутствие высшего существа, так и Тенардье раскусил, что имеет дело с человеком очень сильным. Это было какое-то наитие — он сообразил это своим быстрым, прозорливым умом. Накануне, пьянствуя с извозчиками, куря трубку и распевая песни, он весь вечер наблюдал за незнакомцем, подстерегал его, как кот, изучал, как математик. Он наблюдал и для своего собственного удовольствия, ради инстинкта, а кроме того, шпионил, словно ему за это платили. Ни один жест, ни одно движение человека в желтом сюртуке не ускользнули от него. Прежде чем незнакомец успел ясно выразить свое участие к Козетте, Тенардье чутьем угадал его. Он уловил глубокие взгляды, беспрестанно бросаемые стариком на ребенка. С какой стати это участие? Кто этот человек? Почему, имея столько денег в кошельке, он одет в такое жалкое рубище? Все эти вопросы он задавал себе, но не в состоянии был решить их, и это его злило. Он продумал всю ночь. Это не мог быть отец Козетты. Уж не дед ли какой-нибудь? В таком случае, отчего не признаться сразу? Когда кто-то имеет права, то он предъявляет их. Очевидно, этот человек не имел никаких прав на Козетту. Кто же он такой? Тенардье терялся в догадках. Он предполагал все, но ничего не мог понять. Как бы то ни было, начиная разговор с незнакомцем, он был убежден, что тут кроется какая-то тайна, убежден, что незнакомцу выгодно оставаться в тени, поэтому он чувствовал себя сильным. Но, услышав решительный, твердый ответ незнакомца, увидев, что таинственный человек так прост, при всей таинственности, он почувствовал себя слабым. Он не ожидал ничего подобного. Все его предположения ничего не дали. Все это он взвесил в одну секунду. Тенардье был из тех людей, которые с одного взгляда судят об известном положении. Он решил, что настал момент идти напролом, не задумываясь. Он поступил, как великие полководцы поступают в решительную минуту, которую они одни умеют угадывать — он демаскировал свою батарею.