Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

— Кажется, никогда и не было, — добавила она после некоторого молчания.

Человек остановился, поставил ведро на землю, нагнулся и, положив обе руки на плечи ребенка, силился разглядеть ее лицо в темноте.

Худенькое, хилое личико Козетты смутно вырисовывалось в хмуром свете неба.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Козетта.

Он вздрогнул, как от электрической искры, снова взглянул ей прямо в лицо, потом снял руки с ее плеч, схватил ведро и пошел далее.

— Где ты живешь, малютка?

— В Монфермейле, если вы знаете, где это.

— Мы идем туда?

— Да, сударь. Новая пауза.

— Кто же послал тебя в такую пору в лес за водой?

— Мадам Тенардье.

Человек продолжал тоном, который старался сделать равнодушным, но в котором замечалась странная дрожь:

— Чем она занимается, твоя мадам Тенардье?

— Это моя хозяйка, она держит постоялый двор.

— Постоялый двор? — сказал он. — Ну, так я пойду ночевать туда сегодня. Проводи меня.

— Мы туда и идем, — молвил ребенок.

Человек шел довольно скоро. Козетта едва поспевала за ним. Но она уже не чувствовала усталости. Временами она вскидывала глаза на незнакомца с каким-то необъяснимым спокойствием и доверчивостью. Никто не учил ее обращаться к Провидению и молиться. Между тем она ощущала что-то похожее на надежду и радость, взывавшую к Богу.

Прошло несколько минут. Человек продолжал:

— Разве у мадам Тенардье нет служанки?

— Нет.

— И ты совсем одна?

— Да.

Опять наступило непродолжительное молчание. Козетта продолжала:

— Есть еще две девочки.

— Какие девочки?

— Понина и Зельма.

Ребенок упрощал по-своему романтические имена, столь любезные мадам Тенардье.

— Кто это такие — Понина и Зельма?

— Это барышни Тенардье, так сказать, ее дочки.

— А что они делают?

— О, — воскликнула она, — у них красивые куклы, вещицы с золотом, разные разности. Они играют, забавляются.

— Весь день?

— Да, сударь.

— А ты?

— Я работаю.

— Так и работаешь целый день?

Ребенок вскинул на него свои большие глаза, в них блестела слезинка, которую не видно было в темноте.

— Да, сударь, — тихо промолвила она.

После некоторого молчания она продолжала:

— Иногда, когда я кончу работу и мне позволят, я тоже играю.

— Ну, как же ты играешь?

— Как придется, одна. У меня нет игрушек. Понина и Зельма не позволяют мне играть их куклами. У меня есть только маленькая свинцовая сабля — вот какая!

Девочка показала мизинцем.

— И она не режет, не правда ли?

— Как же, режет, — возразила она, — режет салат и головки у мух.

Они вошли в село; Козетта повела незнакомца по улицам. Они миновали булочную, но Козетта не вспомнила о хлебе, который ей велели купить. Незнакомец прекратил свои расспросы и хранил мрачное молчание. Когда они миновали церковь, увидев лавку на открытом воздухе, он спросил Козетту:

— Разве здесь ярмарка?

— Нет, праздник, Рождество.

Приближаясь к трактиру, Козетта робко коснулась его руки:

— Господин…

— Что такое, дитя мое?

— Теперь дом недалеко…

— Ну так что же?

— Отдайте мне, пожалуйста, ведро.

— Для чего?

— Если хозяйка увидит, что вы несли его, она меня прибьет.

Человек отдал ей ведро. Минуту спустя они очутились у дверей трактира.

VIII.

Неприятность принимать у себя бедняка, который может оказаться богачом

Козетта не могла удержаться от искушения искоса взглянуть на огромную куклу, все еще красовавшуюся в игрушечной лавке. Потом она постучалась: дверь отворилась, и на пороге показалась Тенардье со свечой в руках.

— А, это ты, бездельница! Долго же ты прошаталась! Наверное, где-нибудь забавлялась все время, негодная!

— Сударыня, — прошептала дрожащая Козетта, — вот господин пришел ночевать.

Тенардье мигом заменила свое свирепое выражение лица любезной гримасой, перемена, свойственная трактирщикам, и жадно устремила глаза на пришельца.

— Это вы? — сказала она.

— Да, сударыня, — отвечал человек, коснувшись шляпы.

Богатые путешественники не бывают так вежливы. Этот жест и взгляд, брошенный Тенардье на костюм и поклажу незнакомца, мгновенно согнали с ее лица любезную гримасу и опять заставили появиться свирепую мину.

— Войди, старичок, — сказала она сухо.

«Старичок» вошел. Тенардье еще раз окинула его взглядом, особенно тщательно осмотрела его сильно потертый сюртук и шляпу, слегка помятую, потом неприметным кивком головы, наморщив нос и мигнув глазом, посоветовалась с мужем, который продолжал пить с извозчиками. Муж отвечал легким движением указательного пальца, что в соединении с выпячиванием губ означало в данном случае: голь перекатная. После этого Тенардье воскликнула:

— Вот что, любезный, мне очень жаль, но у меня больше не найдется места.

— Поместите меня где хотите, на чердаке или в конюшню. Я заплачу как за комнату.

— Сорок су.

— Пусть будет сорок су, я согласен.

— Как, разве сорок су? — прошептал один из извозчиков хозяину. — Ведь мы платим по двадцать.

— А для него сорок, — бросила Тенардье, не изменяя тона. — Я бедных не принимаю за меньшую плату.

— Это правда, — прибавил муж с кротостью, — держать такой народ только срамить дом.

Между тем путник, оставив на лавке свой узелок и палку, уселся за стол, на который Козетта поспешила подать бутылку вина и стакан. Торговец, потребовавший ведро воды, пошел сам поить лошадь. Козетта поместилась на обычное место под кухонным столом и принялась за свое вязанье.

Незнакомец, обмакнув губы в стакан вина, смотрел на девочку со странной внимательностью. Козетта была дурна собой. В счастье она похорошела бы. Мы уже описали эту маленькую печальную фигурку. Она была худая и бледная; ей было восемь лет, а на вид казалось не больше шести. Ее большие глаза, окруженные темными кругами, почти потухли от слез. Углы рта были тоскливо опущены с выражением, свойственным осужденным и отчаянно больным. Руки ее, как верно угадала ее мать, потрескались от холода. Пламя, освещавшее ее в ту минуту, особенно резко выдавало угловатость ее костей и делало ее худобу почти страшной. Так как она всегда дрожала от холода, то усвоила привычку прижимать коленки одну к другой. Ее одежда была сплошными лохмотьями, которые возбудили бы жалость летом и ужас зимой. На ней была одна дырявая холстина и ни клочка шерсти. Тут и там виднелось ее тело, покрытое синяками от побоев Тенардье. Ее босые ноги были красны и худы. Глядя на ее впалые ключицы, становилось жалко ее до слез. Вся фигура этого ребенка, ее походка, ее манера держать себя, звук ее голоса, робкая, запинающаяся речь, ее взгляд, ее молчание, малейший ее жест выражали одну мысль, одно чувство — страх.

Страх заполонял ее, так сказать, покрывал ее с ног до головы; страх заставлял ее прижимать локти к бедрам, подбирать пятки под юбку, стараться занимать как можно меньше места, удерживать дыхание; страх стал привычкой ее тела и мог только увеличиваться, а не уменьшаться. В глубине ее глаз был удивленный уголок, где гнездился ужас. Запуганность была до того сильна в ней, что, придя домой вся вымокшая, она не посмела посушиться у огня и молчаливо принялась за работу.

Выражение глаз этого восьмилетнего ребенка было обыкновенно так мрачно и порою так трагично, что иной раз можно было подумать, что она превращается в идиотку или в демона.

Никогда никто не учил ее молиться, ни разу в жизни она не была в церкви.

— Разве у меня есть на это время? — говорила Тенардье.

Человек в желтом сюртуке не сводил глаз с Козетты.

Вдруг Тенардье воскликнула:

— Кстати, а где же хлеб?

Козетта, по своему обыкновению, всякий раз как Тенардье повышала голос, живо выскакивала из-под стола. Она совсем забыла о хлебе и прибегла к уловке, свойственной запуганным детям. Она солгала.

— Сударыня, булочная была заперта.

— Надо было постучаться.

— Я стучалась.

— Ну и что же?

— Булочник не отпер.

— Вот погоди, завтра я узнаю, правда ли это, и если ты лжешь, то получишь знатную трепку. А покуда подавай сюда мои деньги.

Козетта опустила руку в карман передника и побелела. Монета в пятнадцать су исчезла.

— Ты слышала, что тебе говорят? — крикнула Тенардье. Козетта вывернула карман — ничего. Куда могли деваться деньги?

Несчастная девочка не находила слов. Она окаменела.

— Потеряла ты, что ли, деньги? — заревела Тенардье. — Или хочешь обокрасть меня?

Она протянула руку к плетке, висевшей на гвоздике у печки. Этот грозный жест дал Козетте сил закричать:

— Простите, сударыня! Я больше не буду.