Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Летом в сумерках, тут и там какие-то старухи сидят под вязами на скамьях, заплесневелых от дождей и сырости. Бедные женщины охотно просят милостыню.

Впрочем, этот обветшалый квартал уже тогда стремился преобразоваться. Кто желал видеть его как он есть, должен был поторопиться. Каждый день какая-нибудь деталь этого целого ускользала. Двадцать лет назад близ старого предместья вырос из земли вокзал Орлеанской железной дороги и преобразил его окончательно. Всякий раз, как поместят на окраине столицы вокзал железной дороги, это всегда гибель для предместья и зарождение новых кварталов. Так и кажется, что вокруг этих великих центров движения народов, при грохоте могучих машин, при пыхтении чудовищных коней цивилизации, которые питаются углем и изрыгают пламя, земля, полная новых зародышей, разверзается, поглощая ветхие людские жилища и нарождая новые. Старые дома рушатся, новые возводятся.

С тех пор как железнодорожный вокзал вторгся в окрестности Сальпетриер, старые узкие улицы, примыкающие к рвам Сен-Виктора и к Ботаническому саду, точно пошатнулись; четыре-пять раз в день их пересекали дилижансы, фиакры, омнибусы; это движение, так сказать, способно с течением времени раздвинуть дома направо и налево: ибо есть вещи, которые кажутся странными, но которые тем не менее строго справедливы, — например, сущая правда, что в больших городах под влиянием лучей солнца вырастают фасады домов на южной стороне, точно так же верно, что частый проезд экипажей расширяет улицы. Симптомы новой жизни становятся очевидны. В этом старом провинциальном квартале, в самых диких закоулках появляется мостовая, выползает и удлиняется линия тротуаров, даже там, где нет прохожих. В одно утро, в памятное утро июля 1845 года, обыватели бульвара вдруг увидели черные дымящиеся котлы асфальта; в этот день, можно сказать, цивилизация достигла улицы Урсин, и Париж вошел в предместье Сен-Марсо.

II.

Гнездо для совы и малиновки

Перед этой самой лачугой Горбо и остановился Жан Вальжан. По примеру ночных птиц он выбрал это пустынное место, чтобы свить себе гнездо.

Он пошарил в жилетном кармане, вынул что-то похожее на отмычку, отпер двери, тщательно запер их за собой и поднялся по лестнице, неся на руках Козетту. Дойдя до верху, он вынул из кармана другой ключ и отпер какую-то дверь. Комната, в которую он вошел и поспешно закрыл за собой, была вроде жалкого чердака, довольно просторного, с матрацем, положенным на голый пол, со столом и несколькими стульями вместо мебели. В углу помещалась печь, которая в тот момент топилась. Фонарь на бульваре тускло освещал эту скудную обстановку. В глубине комнаты была каморка с простой постелью. Жан Вальжан поднес ребенка к постели и осторожно уложил его, не разбудив.

Он высек огонь кремнем и зажег свечу; все это заранее было приготовлено на столе. Затем, как и накануне, он стал любоваться Козеттой взглядом, полным восторга, взглядом, в котором нежность и доброта доходили почти до самозабвения. Девочка со спокойной доверчивостью, свойственной только чрезвычайной силе или чрезвычайной слабости, уснула, не сознавая, с кем она, и продолжала спать, не зная, где она.

Жан Вальжан нагнулся и поцеловал руку ребенка. Девять месяцев тому назад он точно так же приложился к руке матери, также уснувшей, но сном вечности.

То же чувство, горестное, благоговейное, острое, наполняло его сердце. Он опустился на колени перед постелью Козетты.

Совсем уже рассвело, а ребенок все еще не просыпался. Бледный луч декабрьского солнца проник в окно чердака и отбрасывал на потолке длинные полосы света и тени. Вдруг повозка, тяжело нагруженная камнями, проезжая по бульвару, потрясла весь барак, как раскатом грома, и здание зашаталось с верху до низу.

— Иду! Сударыня! — воскликнула Козетта, вскочив спросонья. — Сейчас, сейчас!

Она кинулась с постели, веки ее еще слипались от сна, а рука протянулась в угол комнаты.

— Боже мой! Где же моя метла? — проговорила она.

Вдруг глаза ее окончательно открылись, и она увидела перед собой улыбающееся лицо Жана Вальжана.

— Ах, правда, я и забыла, — прошептала она. — Доброе утро, сударь.

Дети с легкостью свыкаются с радостью и счастьем, потому что они сами по природе — счастье и радость.

Козетта увидела Катерину у своей постели, схватила ее на руки и, играя, осыпала Жана Вальжана разнообразными вопросами.

— Где она? Очень ли велик Париж? Далеко ли от них мадам Тенардье? Не придет ли она? и т. д.

Вдруг она воскликнула:

— А как здесь хорошо!

Это была отвратительная трущоба; но девочка чувствовала себя свободной.

— Прикажете мести? — спросила она наконец.

— Играй, — сказал Жан Вальжан.

Так прошел весь день. Козетта, ни о чем не заботясь и не желая ничего понимать, была несказанно счастлива со своей куклой и этим стариком.

III. Два несчастья, соединенных вместе, составляют счастье

На следующий день, на рассвете, Жан Вальжан опять стоял у постели Козетты и неподвижно ждал ее пробуждения.

Какое-то новое чувство закралось в его душу

Жан Вальжан никогда и никого не любил. Целых двадцать пять лет он был одинок на свете, как перст. Никогда не был он отцом, любовником, мужем, другом. На каторге он был нелюдим, мрачен, целомудрен, невежествен и дик. Сестра его и ее дети оставили в нем смутное, отдаленное воспоминание, которое, наконец, изгладилось почти совершенно. Он употребил все старания, чтобы разыскать их, но, не сумев найти, позабыл о них совершенно. Человеческая природа так устроена. Другие нежные впечатления его молодости, если они и были у него, канули в бездну.

Когда он увидел Козетту, взял ее с собой, унес, избавил от притеснения, он почувствовал потрясение во всем своем внутреннем существе. Все, что было в нем нежности и страсти, пробудилось и вылилось на этого ребенка. Он подходил к ее постели и весь дрожал от счастья; сердце его трепетало материнской нежностью, и он сам не сознавал, что это такое. Смутное и сладостное чувство — этот великий и странный порыв сердца, которое познало любовь.

Бедное старое сердце, вдруг обновленное!

Ему было пятьдесят пять лет, а Козетте восемь, и вся любовь, копившаяся в течение всей его жизни, вылилась каким-то блаженным сиянием.

Во второй раз в жизни ему являлось светлое видение. Епископ пробудил в его душе зарю добродетели, а Козетта — зарю любви. Первые дни прошли для него в каком-то ослеплении любовью.

Со своей стороны, и Козетта, бедное маленькое создание, бессознательно становилась совсем иной. Она была так мала, когда с ней рассталась мать, что она уже не помнила ее. Все дети, как молодые виноградные лозы, цепляются за все, так и она пыталась любить, но напрасно. Все оттолкнули ее: супруги Тенардье, их дети, ее сверстники. Она полюбила собаку, но та умерла, и после этого никому не нужна была ее привязанность. Грустно сказать, но в восемь лет сердце ее было холодно как лед. Это была не ее вина, у нее не было недостатка в способности любить, но, увы, не было возможности. И вот теперь с первого же дня она всеми чувствами, всеми помыслами привязалась к этому старику. Она чувствовала то, чего с ней никогда не было, точно она вся расцвела.

Старик не казался ей ни старым, ни бедным. Она находила Жана Вальжана красавцем, точно так же, как считала свою трущобу прелестной.

Таково действие детства, юности, радости. Новизна места имела здесь немалое значение. Ничто не может быть прелестнее ясного отражения счастья на чердаке. У всех нас в прошлом была такая лазурная мансарда.

Природа, разница в возрасте — на целых пятьдесят лет, воздвигли глубокую пропасть между Жаном Вальжаном и Козеттой; судьба сгладила эту пропасть. Судьба внезапно сблизила и сочетала со своим неудержимым могуществом эти две расшатанные жизни, различные по возрасту и близкие по несчастью. Инстинкт Козетты искал отца, инстинкт Жана Вальжана искал ребенка. Встретиться значило обрести друг друга. В тот таинственный момент, когда соприкоснулись их руки, они срослись навеки. Эти две души, встретившись, почувствовали потребность друг в друге и тесно сроднились.

Благодаря этому Жан Вальжан как бы по велению неба стал отцом Козетты.

Таинственное ощущение, возникшее у Козетты в чаще Шелльского леса от соприкосновения с рукой Жана Вальжана, схватившей ее руку в потемках, было не иллюзией, а действительностью. Вторжение этого человека в судьбу этого ребенка было как бы появлением самого Бога.

Жан Вальжан удачно выбрал убежище. Он был там в почти полной безопасности. Комната с каморкой, занимаемая ими, была та самая, окно которой выходило на бульвар. Это было единственное в доме окно, и нечего было опасаться любопытства соседей ни сбоку, ни напротив. Нижний этаж дома номер 50–52 представлял собой нечто вроде разоренного сарая и не имел никакого сообщения с верхним этажом. Он отделялся от него полом, не имевшим ни лестниц, ни люков, и который разделял строение сплошной поперечной перегородкой. Верхний этаж заключал в себе, как мы уже говорили, несколько комнат и чердаков, из которых только один был занят старухой, готовившей еду для Жана Вальжана. Остальные были пусты.