Робеспьер - Эрве Лёверс

ведёт к победе и к осуществлению общего интереса. В обстановке Революции и войны, внутренней и внешней, он считает раскол политически преступным. В самый вечер казни, далёкий от того, чтобы оставаться затворником у Дюпле, он в Якобинском клубе и требует, чтобы говорили о "заговоре". Всё ещё незакончено, уверяет он: "Сорвав планы заговорщиков, мы ещё не достигли цели, к которой мы стремимся. Пока будет существовать лига тиранов, составляющая заговоры против Франции, свобода будет подвергаться великим опасностям. Эта мысль должна поддерживать ваше правосудие и нашу бдительность, и обязывать нас не отказываться от великих мер, которые мы должны принять".

В течение почти двух недель, до принятия закона об общей полиции, предложенного Сен-Жюстом, в середине апреля 1794 г., Робеспьер регулярно участвует в дебатах в Якобинском клубе и в Конвенте. 18 апреля (29 жерминаля) он поддерживает Кутона, который избавляет тех, кто ранее приобрёл дворянские должности, от того, чтобы их считали дворянами – многие члены Конвента, которых это прямо касается, успокаиваются. В последующие дни начинается новый период молчания; он длится три недели. В этих повторяющихся затишьях многие видели признак ухудшающегося здоровья, до такой степени, что оно ослабляет интеллектуальные способности, ведёт к ошибкам, крайностям, краху. То, что человек переживает моменты усталости, не вызывает сомнений; и всё же, молчание не обязательно значит отсутствие, а ещё менее болезнь. В данном случае, Робеспьер продолжает посещать Комитет общественного спасения и подписывает там множество постановлений. К тому же, его молчанию приходит конец вместе с чтением его большой речи об отношении религиозных и моральных идей к республиканским принципам, 7 мая (18 флореаля). Хотя он и постоянно бывает в Комитете, он находит время, чтобы перечитывать Руссо, размышлять, писать.

Революция продолжается. В лоне Комитета общественного спасения, более могущественного, чем когда-либо, Робеспьер, бесспорно, первый из одиннадцати по популярности, по авторитету; в Конвенте ни один голос не может отныне соперничать с его. Но можно ли было сразить Дантона, эту "колонну свободы", не лишив прочности всё здание? Робеспьер и правительственные Комитеты в это верят.

Глава 22

Призрак диктатуры

После месяцев, отмеченных разоблачением измен и предполагаемых заговоров, после этих проклятий и этих обвинительных декретов, Робеспьер полагает, что пришло время вновь заговорить о счастье. Это слово покинуло его речи на многие недели. Оно возвращается 7 мая 1794 (18 флореаля II года), с докладом в рамках проекта об образовании Лепелетье, представленного предыдущим летом, и с февральской речью о принципах политической морали. В Собрании Робеспьер говорит от имени Комитета общественного спасения; внешняя военная ситуация налаживается, "фракции" сражены, но вандейский мятеж жёстко подавлен, а парижский Революционный трибунал судит и осуждает на смерть всё больше: сто шестнадцать человек в вантозе II года (февраль-март 1794), сто пятьдесят пять в жерминале (март-апрель), триста пятьдесят четыре в флореале (апрель-май). Однако, голос депутата ещё слышится… Несколько недель спустя странное сочетание праздника Верховного существа и закона, ускорившего процедуру Революционного трибунала, отчасти заглушит его. Многие больше не понимают и спрашивают себя, где и когда это всё остановится; они задаются вопросом о целях Конвента, Комитетов и Робеспьера. Обвинение в диктатуре, столь часто слышавшееся с лета 1791 г., возвращается, более живое, чем когда-либо. Для некоторых патриотов его образ тускнеет.

"Это был великий и возвышенный день праздника Верховного существа"

Когда он поднимается на трибуну 7 мая 1794 (18 флореаля), Робеспьер надеется на окончание внутренней и внешней войны; даже если битвы продолжаются, даже если многие регионы продолжают сталкиваться с насилием и бесчинствами, для Собрания и правительства увеличивается число хороших новостей. Ликвидация фракций совпадает с улучшением военной ситуации, подчинением департаментов, усилением власти правительственных Комитетов, которые проводят отзыв из миссий самых жестоких представителей, роспуск революционной армии (27 марта-7 жерминаля), приказ судить всех обвиняемых в заговорах в парижском Революционном трибунале (16 апреля-27 жерминаля). Робеспьер смотрит в будущее, как и Сен-Жюст с Бийо-Варенном несколькими днями ранее.

Для того, чтобы "укрепить принципы, на которых должны покоиться устойчивость и довольство республики"[303], он намерен изложить "глубокие истины, имеющие значение для счастья людей"[304], и предложить меры, которые из них вытекают. Человек XVIII столетия восхищается своим веком и, особенно, Революцией, которая его завершает: "Все изменилось в физическом порядке вещей, все должно измениться в моральном и политическом порядке"[305]; нет, всё начало меняться, здесь, в республике. "Французский народ как будто опередил на две тысячи лет остальной род человеческий, - продолжает он, - есть искушение считать, что это совсем другой род. […] Да, эта чудесная земля, на которой мы живем и которую природа ласкает больше других, создана для того, чтобы быть владением свободы и счастья. Этот чувствительный и гордый народ действительно рожден для славы и доблести"[306]. Он говорит о свободе и счастье, как в 1789 и 1792 гг., и о мире и добродетели, но не уточняет, когда их возможно будет достичь.

Его цель, в частности, утвердить существование Верховного существа и бессмертие души не как догму, а как социальное требование: "Если бы существование бога, если бы бессмертие души были только сном, они все же было бы самой прекрасной концепцией человеческого разума"[307]. К тому же, уверяет он, "в глазах законодателя все то, что полезно людям, и все то, что хорошо на практике,— это и есть правда. Идея «верховного существа» и бессмертие души это беспрерывный призыв к справедливости, следовательно, она социальная и республиканская"[308]. Он убеждён, что люди, далёкие от Верховного существа и морали, которой требует уважение к нему, гибнут: в отличие от великого и достойного Руссо, говорит он, философы-материалисты века "были гордыми в своих писаниях и унижались в передних высокопоставленных лиц"[309]. Он также обвиняет Гаде и покойных Верньо и Жансонне, враждебных обращению к Провидению, в том, что они хотели уничтожить свободу, благоприятствуя "всеми средствами тому, что оправдывает эгоизм, сушит сердце и стирает представление о прекрасной морали, являющейся единственным правилом, по которому общественный разум судит защитников и врагов человечества"[310]. В Революции, утверждает он, атеизм был "связан с системой