Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин

он его принял, вы могли бы подумать, что я принцесса, раздающая дары с трона. Жаль, что я не спросила его в тот последний раз, когда говорила с ним, как получалось так, что будучи таким скромным человеком, он делал великими тех, кто шёл рядом с ним.

Таким же скромным, как этот человек, был дом, в котором он жил. Серый старинный дом, построенный в том стиле, в котором в Новой Англии уже не строят, колонны на крыльце были увитыми виноградными лозами, дом располагался в глубине двора за старыми деревьями. Какие бы нежно любимые цветы ни сияли в саду за домом, перед домом выращивали обычную маргаритку. И не важно, согревало землю солнце, или её заносило снегом, самая робкая рука могла открыть ворота, самый скромный посетитель мог рассчитывать на радушный приём. Из этого скромного дома обеспокоенные уходили утешенными, падшие – воспрянувшими, благородные – вдохновлёнными.

Знаменитый кабинет, достойный того, чтобы беречь его как святыню

Моё исследование дома доктора Хейла могло бы и не привести меня в мезонин, если бы не дочь моего друга, художница, у которой была студия под самой крышей. Однажды она спросила меня, не соглашусь ли я позировать ей для портрета, и я охотно согласилась. Это будет интересный опыт, а интересные переживания были для меня хлебом жизни. Я согласилась приходить каждую субботу утром и чувствовала, что это будет иметь значение для Довер-стрит.

Когда я вернулась домой после разговора с мисс Хейл, я долго изучала своё отражение в покрытом пятнами зеркале. Я увидела именно то, что и ожидала. Моё лицо было слишком худым, нос слишком большим, цвет кожи слишком тусклым. Мои волосы, хотя и достаточно кудрявые, были слишком короткими, чтобы их можно было назвать шикарными локонами; да и по цвету волос я не была ни шатенкой, ни брюнеткой. Мои руки не были ни белыми, ни бархатистыми; пальцы заканчивались резко, вместо того чтобы постепенно сужаться, как в радужных мечтах. Я ненавидела свои запястья, они слишком сильно торчали из тесных рукавов платья позапрошлого года и выглядели хрупкими, как у больной чахоткой.

Нет, не из-за моей красоты мисс Хейл хотела написать мой портрет. А потому, что я была девушкой, личностью, частицей мироздания. Я прекрасно этот понимала. Если я смогла написать интересное сочинение о метле, почему бы художнику не написать интересный портрет? Мне удалось проделать это с метлой, молочным фургоном и водостоком. Интересным было не то, чем является вещь, а то, что я могла извлечь из неё. Я с восхищением строила догадки относительно того, какой меня изобразит мисс Хейл.

Первый сеанс позирования действительно был увлекательным. Сидеть практически не пришлось. Мы только и делали, что перемещались по студии, передвигали мольберт, пробовали различные фоны и множество поз. В конце концов, конечно же, мы оставили всё так, как было изначально, поскольку у мисс Хейл с самого начала возникла правильная идея, но как я поняла, предварительная буря в студии – это надлежащий способ проверить эту идею.

Я была удивлена, когда обнаружила, что не должна задерживать дыхание, и могу моргать, сколько душе угодно. Позирование заключалось в том, чтобы просто сидеть, положив руки на колени, и наслаждаться интереснейшей беседой с художницей. Мы находили очень необычные темы для разговора – однажды, помнится, мы обсуждали законы о браке в разных штатах! Я чудесно проводила время, и мисс Хейл, думаю, тоже. Я наблюдала за процессом написания портрета с полным отсутствием понимания и абсолютной верой в конечный результат. Утро пролетало так быстро, что я могла бы без устали просидеть до вечера.

Раз или два я оставалась на обед и сидела за столом напротив матери художницы. Это было всё равно что сидеть лицом к лицу с Мартой Вашингтон, думала я. Всё было чудесно в этом чудесном доме.

Лишь одна вещь мешала мне наслаждаться этими субботними утрами. Совсем маленькая вещь, не больше тряпочки для чистки перьевой ручки. Это была серебряная монета, которую мисс Хейл давала мне каждый раз, когда я уходила. Я знала, что моделям платят за позирование, но я не была профессиональной моделью. Когда люди позируют для своих портретов, это они обычно платят художнику, а не наоборот. Конечно, я не заказывала этот портрет, но я так хорошо проводила время, позируя, что у меня совершенно не возникало ощущения, что этим я зарабатываю деньги. Но беспокоило меня не подозрение, что я не заслуживаю этих денег, а то, что я не знала, о чём думает моя подруга, когда даёт мне их. Возможно ли, что мисс Хейл попросила меня позировать специально, чтобы иметь возможность мне платить, а я в свою очередь могла помогать оплачивать аренду жилья? Все рано или поздно узнавали об арендной плате, потому что я вечно спрашивала своих друзей, что может сделать девушка, чтобы домовладелица была счастлива. Вполне вероятно, что у мисс Хейл в мыслях была именно моя домовладелица, когда она предложила мне позировать. Я могла бы спросить её – я очень любила объяснения, которые проясняли скрытые мотивы, но её ответ ничего бы не изменил. Мне всё равно следовало бы принять деньги. Мисс Хейл не была чужой, как мистер Стронг, когда он предложил мне четвертак. Она знала меня, верила в моё дело и хотела внести в него свой вклад. Так я и сидела, педантично анализируя людей и мотивы, пока мой портрет неуклонно обретал очертания.

Именно мисс Хейл впервые нашла применение нашему лишнему ребенку. Она несколько раз приезжала на Довер-стрит, чтобы разглядывать нашу крошечную Селию, запелёнутую моей матерью, как это принято на нашей прежней родине. Мисс Хейл нужен был младенец для картины на тему Рождества, которую она рисовала для церкви своего отца; и из всех младенцев Бостона наша Селия, наша крошечная еврейская Селия, позировала для младенца Христа! В связи с этим совершенно не имеет значения, что младенец, лежащий в свете фонаря, над которым с божественной скорбью и любовью склонилась Богоматерь, изображённый на прекрасной алтарной картине в церкви доктора Хейла, в конечном счёте не был списан с младенца моей матери. Важно то, что моей матери менее чем за полдюжины лет жизни в Америке удалось до такой степени избавиться от влияния своих древних суеверий, что она ни капли не боялась божественной кары за то, что позволила своему ребёнку позировать для христианской картины.

У меня была насыщенная жизнь на Довер-стрит, счастливая, насыщенная жизнь. Когда я не повторяла уроки,