Япония, японцы и японоведы - Игорь Латышев

Зато в явочные дни я приходил на работу минут за пятнадцать до начала рабочего дня и уходил нередко позже, чем большинство научных сотрудников. Объяснялось это отчасти тем, что приходившие в мой кабинет сотрудники института засиживались у меня подолгу, ибо я старался внимательно их выслушивать и не комкать обсуждение тех вопросов, с которыми они обращались в партком или ко мне лично. Но отчасти мои задержки с уходом из института по окончании рабочего дня объяснялись и своеобразным стилем работы Б. Г. Гафурова, который во второй половине дня уезжал часа на три домой, где он обедал и отдыхал, а потом возвращался в институт и сидел в своем кабинете до 8, а то и 9 часов вечера.

Что делал Гафуров в эти часы? Да ничего особенного: либо говорил с друзьями по телефону, либо читал какие-то документы и рукописи. Заходя к нему в кабинет в эти вечерние часы, я заставал его то за просмотром фотографий, снятых в его зарубежных поездках, то за изучением разложенных на столе чьих-то визитных карточек, то за чтением газет и рукописей. Злые языки говорили, что Гафуров сидел в институте по вечерам лишь потому, что дома ему досаждала его сварливая неугомонная жена Капиталина Васильевна. Но это были, конечно, всего лишь досужие домыслы.

В явочные дни в рабочие часы кабинет Гафурова осаждали и заведующие научными подразделениями института, и работники отдела кадров, и бухгалтера, и иностранные гости, главным образом из стран Востока, и его земляки из Таджикистана, с которыми он сохранял постоянные разнообразные связи. Таджикские гости прибывали обычно на прием к Гафурову с традиционными подарками: к его кабинету они с помощью личного секретаря директора Ивана Антоновича несли по коридорам институтского здания корзины и ящики с виноградом, дынями, яблоками и прочими южными фруктами. Часть этих продуктов увозилась потом на квартиру Гафурова, а часть оставалась у него в кабинете, и он угощал ими некоторых своих московских посетителей.

Вечером, однако, вся эта дневная суета на подступах к кабинету директора затихала, и с Бободжаном Гафуровичем можно было неспешно обсудить те или иные вопросы, связанные с жизнью нашего научного коллектива. В такие часы Гафуров нередко предавался воспоминаниям о прошлых годах своей жизни, когда он был у себя на родине всевластным правителем, занимая в течение десяти лет пост первого секретаря Центрального Комитета коммунистической партии Таджикистана. Запомнились мне, например, его воспоминания о встречах со Сталиным, о котором он и в хрущевские, и в брежневские времена отзывался с неизменным уважением.

- Приезжаю я как-то в Москву,- говорил Гафуров не спеша, с паузами после каждой фразы,- и направляюсь в Кремль на прием к Сталину... Меня пропускают к его кабинету... Я стучу, открываю дверь и вхожу... Вижу Сталин сидит за письменным столом и что-то читает... Я останавливаюсь у двери, мнусь и жду, когда он поднимет голову и посмотрит на меня... А он не поднимает головы и продолжает читать... Я жду... Наконец Сталин прерывает чтение, смотрит в упор на меня и строго говорит: "Ты зачем приехал? Если денег просить, то поворачивай назад и уезжай". И снова погружается в чтение, а я стою... Потом, выждав минуту, говорю ему: "Иосиф Виссарионович, вы напрасно так думаете. Я денег просить не собираюсь - наоборот, я привез деньги в Москву на нужды центра". Тут Сталин вновь поднимает голову, смотрит на меня уже приветливо и говорит: "Ну, тогда это другой разговор: заходи, побеседуем..."

Отношения с Гафуровым складывались у меня непросто. По складу характера он был человеком мягким и незлобивым, но недоверчивым и своенравным. Обычно он внимательно относился к тем просьбам, с которыми я обращался к нему от имени парткома. Но, не отказывая на отрез в той или иной просьбе и даже соглашаясь с ней на словах, он затем имел обыкновение подолгу тянуть с реализацией своих обещаний. Неторопливость в решении любых проблем, будь то кадровые или научно-организационные вопросы, была одной из главных отличительных черт его директорской деятельности. Трудность в общении с Гафуровым состояла именно в отсутствии ясности и четкости в принимаемых им решениях, а также в его скрытом и упорном нежелании допускать партийную организацию к решению кадровых вопросов, касавшихся руководящих работников института, и прежде всего вопросов, связанных с их приемами на работу, повышением в должности и увольнениями. Здесь этот восточный человек хотел быть безраздельным хозяином и, в сущности, был таковым

Убедившись в том, что к решению кадровых вопросов Гафуров упорно не хотел никого допускать, я старался не обсуждать с ним эти вопросы, если он сам их не поднимал. Хотя иногда в связи с мнениями, высказывавшимися на заседаниях парткома большинством голосов его членов, мне приходилось заводить с ним разговоры по поводу поведения тех или иных лиц, что всякий раз вызывало у него настороженность и приводило временами к охлаждению наших отношений. В каждой попытке парткома обсуждать с дирекцией кадровые дела Гафурову - человеку очень мнительному - виделась какая-то интрига. Обычно я как мог старался рассеивать подобные подозрения и, уж во всяком случае, убедить Бабоджана Гафуровича в том, что к мнимой интриге я не причастен.

Разногласия возникали подчас и в среде членов парткома, в котором насчитывалось в те годы от 12 до 15 человек. Состав парткома, избиравшегося тайным голосованием участников общего партийного собрания, в какой-то мере отражал неоднозначные, разноречивые настроения членов институтской партийной организации.

Уже тогда, в середине 60-х годов, определенную часть сотрудников института, включая и членов КПСС, составляли люди, именуемые в наши дни либо "шестидесятниками", либо "диссидентами". Конкретнее говоря, это были люди, критически настроенные в душе к сложившемуся в нашей стране общественному и политическому строю, к официальной идеологии КПСС, к политике Хрущева, а затем и Брежнева, но обычно не решавшиеся заявлять об этом открыто и прямо из-за боязни навлечь на себя неприятности и со стороны властей, и со стороны академического руководства. Воздерживаясь от открытой критики советских порядков и политики Кремля, как и от восторгов по поводу американского образа жизни, чем занимались в ту пору завзятые "диссиденты" типа В. Буковского или И. Григоренко, такие научные работники института втайне сочувствовали этой группе откровенных противников коммунизма и советской власти. В большинстве своем они продолжали оставаться в составе партийной организации института и ограничивались лишь тем, что время от времени выпускали пары своего недовольства, затевая дискуссии по тем или иным теоретическим проблемам истории, философии или экономики стран Востока, в ходе которых как бы невзначай подвергали критике преобладавшие в работах советских востоковедов марксистские взгляды на затрагивавшиеся в дискуссиях вопросы. А иногда их затаенное недовольство нашей действительностью выливалось в ожесточенные нападки либо на дирекцию, либо на партком, либо вообще на систему организации труда научных работников нашего института и Академии наук. Естественно, упрекать их за подобные нападки на дирекцию мне как секретарю парткома не полагалось, т.к. они воспринимались в коллективе лишь как острая, нелицеприятная, но принципиальная критика, а по уставу партии к критике надлежало относиться с вниманием и уважением.