Благородный Дом. Роман о Гонконге. - Джеймс Клавелл

— Мы найдем других специалистов. Нет, даже лучше! Ты едешь в Англию с Пенн. Там или в Европе должны быть специалисты. Должна быть какая-то форма лечения, Кэти, должна быть!

— Её нет, дорогой. Но поехать в Англию — хорошая идея. Я… Доктор Тули сказал, что рекомендовал бы мне обратиться к специалисту с Харли-стрит[125]. Я с удовольствием поехала бы с Пенн. Это зашло у меня не слишком далеко, и если я буду осторожной, то и не о чем особо беспокоиться.

— То есть?

— То есть, если я буду заниматься собой, выполнять назначения врачей, спать после полудня, чтобы не утомляться, то по-прежнему смогу заботиться об Эндрю, заниматься домом и детьми и время от времени немного играть в теннис и гольф, но только один раунд по утрам. Понимаешь, они могут притормозить развитие болезни, но не могут восстановить того, что уже нарушено. По его словам, если я не буду заниматься собой и отдыхать — в основном он и говорил об отдыхе, — если я не буду отдыхать, все начнется снова и будет хуже и хуже. Да. И тогда уже ничего не восстановишь. Понимаешь, дорогой?

Он смотрел на неё и старался сдержать охватившую его боль. Сердце в груди разрывалось, и он уже составил для неё восемь планов и думал: «О господи, бедная Кэти!»

— Да. Ну, слава богу, ты можешь отдыхать сколько хочется, — сказал он, стараясь говорить так же спокойно. — Ты не против, если я потолкую с Тули?

— Нет, совсем не против. Не нужно тревожиться, Иэн. Он уверяет, что у меня все будет в порядке, если я стану следить за собой. И я пообещала вести себя хорошо и не доставлять ему поводов для беспокойства.

К удивлению Кэти, голос её звучал спокойно, руки свободно лежали на коленях, ничем не выдавая царившего внутри ужаса. Она почти физически чувствовала, как эта инфекция — бактерии или вирусы — распространяется по всему телу, разрушает её нервную систему, пожирая нерв за нервом. О, так невыносимо медленно, секунда за секундой, час за часом… И пальцы рук и ног начинают все больше и больше дрожать, становятся непослушными. А за ними — запястья, и голени, и ноги, и… Господи Иисусе Всемогущий!..

Она вынула из сумочки небольшую салфетку и промокнула пот на лбу.

— Ужасная влажность сегодня, верно?

— Да, Кэти. Но почему все произошло так внезапно?

— Ну, не совсем так, дорогой. Они просто не могли поставить верный диагноз. Для того-то и нужны были все эти анализы.

Все началось с легкого головокружения и головных болей около шести месяцев назад. Она замечала подобное за собой, в основном когда играла в гольф. Она застывала над шаром, принимая устойчивое положение, а в глазах все расплывалось, и ей было не сосредоточиться, вместо одного шара она видела два, и три, и снова два — и так без остановки. Эндрю смеялся и говорил, что ей надо сходить к окулисту. Но дело было не в очках. Не помогал ни аспирин, ни более сильные лекарства. А потом добрый старый Тули, их давний семейный доктор, послал её в больницу Матильды на Пике, чтобы сдать анализы, затем ещё и ещё. Она прошла обследование головного мозга на случай опухоли, но и оно ничего не дало, как и все остальные процедуры. Ключом к пониманию стала только эта ужасная пункция позвоночника. Остальные анализы подтвердили выводы врачей. Вчера. «Милый Господи, неужели вчера меня приговорили к инвалидной коляске? К жалкой участи беспомощного, пускающего слюни существа?»

— Ты Эндрю говорила?

— Нет, дорогой, — вздохнула она, почувствовав, что снова отошла от края бездны. — Ещё не говорила. Не смогла, пока. Бедный Эндрю волнуется из-за любого пустяка. Скажу сегодня вечером. Я не могла сказать ему до тебя. Я должна была сказать сначала тебе. Мы ведь всегда говорили тебе все первому, верно? Лечи, Скотти и я? Ты всегда узнавал первым…

Она вспомнила то время, когда все они были маленькими. Счастливое время в Гонконге и в Эршире, в Эвисъярд-Касл, в милом, заросшем плющом старом доме, на вершине холма, среди вересковой пустоши, с видом на море. Рождество, Пасха и долгие летние каникулы. Она, и Иэн, и Лечи, самый старший, и Скотт — он и Кэти были двойняшки. Такие счастливые дни… Когда там не было отца. Все страшно боялись его, кроме Иэна. Тот всегда выступал от имени всех, всегда был защитником, и ему вечно доставалось. Его оставляли без ужина, приказывали пятьсот раз написать «Я больше не буду спорить» или «Ребенка должно быть видно, но не слышно». И он никогда не жаловался. О, бедные Лечи и Скотти…

— Иэн, — проговорила она, и слезы вдруг брызнули из глаз. — Извини, пожалуйста.

Тут она почувствовала, как сильные руки обняли её, и наконец ощутила себя в безопасности. Весь этот кошмар стал не таким страшным. Но она понимала, что ужас больше не покинет её. Никогда. Как никогда не вернутся братья — только будут являться во сне. Как не вернется её дорогой Джонни.

— Все хорошо, Иэн, — проговорила она сквозь слезы. — Это я не из-за себя, правда, не из-за себя. Я просто подумала о Лечи и Скотти, о доме в Эршире, когда мы были маленькими, и о моем Джонни, и я… Ох, я всегда так тосковала по ним…

Первым погиб Лечи. Второй лейтенант полка легкой шотландской пехоты, он пропал без вести в сороковом году во Франции. От него ничего не осталось. Вот только что он стоял у дороги — и вдруг его не стало, а в воздухе повис удушливый дым от залпа, которым танки нацистов накрыли маленький каменный мостик через небольшую речушку по дороге в Дюнкерк. Всю войну они жили надеждой, что Лечи попал в плен и находится в каком-нибудь хорошем лагере для военнопленных, но не в одном из тех ужасных мест, откуда нет возврата. И после войны его искали, долго, но безрезультатно. Не нашлось никаких следов, ни одного свидетеля. И только тогда они, семья, а со временем и отец, похоронили призрак Лечи.

Скотту в тридцать девятом было шестнадцать, и его отправили в безопасное место, в Канаду. Там он закончил школу, а потом, уже будучи летчиком, в день восемнадцатилетия, несмотря на протесты отца, вступил в ряды канадских ВВС, мечтая отомстить за Лечи. Он тут же получил «крылышки» на грудь и в составе эскадрильи бомбардировщиков отправился за океан, чтобы поспеть как раз ко дню решающего наступления. Он с ликованием разнес на куски множество малых и больших городов. А потом наступило четырнадцатое февраля сорок пятого года, когда он, уже командир эскадрильи, награжденный крестом «За летные боевые заслуги» с пряжкой на орденской ленте, возвращался домой после дрезденского холокоста[126]. Его «ланкастер»[127] был атакован «мессершмиттом», и, хотя второй пилот дотянул поврежденную машину до Англии, Скотти, на сиденье слева, был уже мертв.

Кэти присутствовала на его похоронах. Иэн тоже там был — в форме. Он прилетел домой в отпуск из Чунцина. Его прикомандировали к ВВС Чан Кайши после того, как он был сбит и врачи запретили ему летать. Она плакала на плече Иэна, плакала по Лечи, плакала по Скотти и плакала по своему Джонни. Она тогда уже овдовела. Лейтенант Джон Селкирк, тоже кавалер креста «За летные боевые заслуги», ещё один счастливый бог войны, неуловимый и непобедимый, сгорел в небе ярким факелом. Пылающие обломки его самолёта не успели долететь до земли.

Похорон у Джонни не было. Нечего оказалось хоронить. Как и у Лечи. Пришли лишь телеграммы. Об одном и о другом.

«О Джонни, мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой…»

— Как это ужасно, Иэн, что их всех нет. И за что они погибли?

— Не знаю, малышка Кэти, — сказал он, по-прежнему обнимая её. — Не знаю. И не знаю, почему я жив, а они нет.

— О, я так рада, что ты жив! — Она чуть прижала его к себе и собралась с силами. Каким-то чудом ей удалось прогнать грустные воспоминания. Она вытерла слезы, вынула маленькое зеркальце, посмотрелась в него. — Господи, на кого я похожа! Извини. — За книжным шкафом была скрыта его личная ванная комната. Она прошла туда, чтобы поправить макияж.

Когда она вернулась, он по-прежнему смотрел в окно.

— Эндрю сейчас нет в офисе, но, как только он вернется, я скажу ему.

— О нет, дорогой, это моя работа. Это должна сделать я. Должна. Это будет только справедливо. — Она улыбнулась и дотронулась до него. — Я люблю тебя, Иэн.

— Я люблю тебя, Кэти.

22

16:55

Картонная коробка, присланная Вервольфами Филлипу Чэню, стояла на столе Роджера Кросса. Рядом лежала записка с требованием выкупа, связка ключей, водительские права, ручка и даже мятые клочки рваной газетной бумаги, в которую все это было завернуто. Там же валялся небольшой пластиковый пакет и пестрая тряпка. Не было только того, что в неё завернули похитители.

К каждому предмету прикрепили бирку.

Роджер Кросс сидел в комнате один и как зачарованный смотрел на вещдоки. Он взял в руки кусок газеты. Каждый обрывок был тщательно разглажен, большинство имели бирки с датой и китайским названием газеты, к которой он относился. Кросс перевернул бумажку в поисках скрытой информации, зацепки, которую могли упустить. Ничего не найдя, он аккуратно положил обрывок обратно и, опершись на руки, задумался.