Черный фотограф - Светлана Успенская

Может быть, вызов на Петровку — результат действий самой ореховской группировки? Нет, они бы не стали действовать через милицию, и труп его давно бы лежал в морге среди неопознанных тел. И санитар Курепкин демонстрировал бы его желающим за скромное вознаграждение… К тому же он просил Ольшевского, чтобы имя его не всплывало в связи с этими материалами. Неужели Георгий не сдержал свое слово?

Вроде бы подвоха ждать было почти неоткуда. Итак, пока он грешил на дело с нарколабораторией. Перед допросом стоило подготовиться и придумать себе оправдание, хотя бы немного соответствующее действительности. Итак, мотив — узнал о смерти своих товарищей и решил выяснить, почему они погибли. Раскрыл, выявил всю цепочку поставки и распространения и передал все документы кому следовало. Почему взял деньги? Очень нуждался. Не смог удержаться от искушения.

Мелькнула спасительно легкая мысль — а может, наплевать на повестку и не пойти? Просто сделать вид, что он не нашел ее в почтовом ящике. Не дошла, почта подвела. Пока пришлют другую… Пройдет время. А что изменится? Он будет мучиться от неизвестности, сходить с ума от беспокойства, не спать по ночам от страха. И все для того, чтобы отсрочить визит на месяц, и этот месяц не жить, а умирать, как заяц, от каждого шороха? Нет, лучше уж сразу, как в омут головой.

Тогда не лучше ли убраться вообще из города? Проехаться с Лерой по стране, побывать за границей. Париж, Лондон, Северный полюс… Париж — такая глушь, но и там люди живут, как шутили они осенью. Но это значит совершенно порвать со своим прошлым, начать новую жизнь в чужой стране, без знания языка, презираемым эмигрантом без вида на жительство и без больших денег. Ведь то, что у него есть, это по западным меркам — тьфу, только на пару лет скромной жизни. А потом чем заниматься?

Нет, Соколовский был не готов к такому кардинальному изменению своей жизни. Ему не хотелось быть трусом и бегать от судьбы, пугаясь каждого шороха и страшась каждого человека в форме, — пусть даже обыкновенного железнодорожника. Надо принимать вызов с открытым забралом. В принципе он знал, на что шел, когда начинал свою карьеру шантажиста, и теперь должен был за это как-то расплачиваться.

41

В назначенный день, после трех часов пребывания в солидном учреждении на Петровке, Соколовский с облегчением вылетел на улицу. Пока он был еще на свободе, его не посадили и даже ни в чем конкретно не обвинили — ему подписали пропуск на выход и даже не заставили давать подписку о невыезде. Кажется, все было нормально.

Но радости он не чувствовал. Да, пока он был свободен и мог ехать, куда ему заблагорассудится. Но на самом деле случилось ужасное — на него пала тень подозрения.

Он шел по Петровке и прокручивал в голове свой разговор со следователем.

Следователь с непролетарской фамилией Барчук, пожилой, уставший человек с сероватой кожей лица и склеротическими прожилками на висках, был любезен и образцово вежлив. Но от его вежливости мороз пробирал по коже, и за сутулой спиной следователя Лене уже чудились мрачные казематы с решетками на маленьких окнах под самым потолком, с тошнотворным запахом параши, пропитавшим все — постель, одежду, мысли; казематы, переполненные грубыми уголовниками.

Сначала казалось, что ничего особенно страшного в беседе не было. Леню вызвали, чтобы узнать, откуда к нему попали записи и снимки преступлений, которые совершались в доме на Адельмановской. Видно, Ольшевский не смог скрыть от начальства, от кого к нему попали материалы. Глупо его в этом обвинять — он служивый человек и не может играть против тех правил, которые установлены в его организации. Тем более что Леня не является его другом, а так, просто малознакомый приятель.

В беседе со следователем Соколовский неукоснительно придерживался той легенды, которую придумал еще перед разговором с Ольшевским.

— Друг, фоторепортер, умер, и ко мне попали его снимки, — сохраняя полное спокойствие, врал Леня.

— Как зовут друга, от чего он умер? — допытывался следователь.

— Мне не хотелось бы называть его имя. Родственники его боятся мести мафии.

— Ваши опасения, Соколовский, беспочвенны. Свидетели и родственники свидетелей находятся под защитой закона и органов милиции. К тому же эти сведения могут помочь следствию.

— Вы не хуже меня знаете, что у мафии есть информаторы и в милиции, и поэтому я не могу вам сообщить его имя. Вы бы лучше, гражданин Барчук, занялись поимкой бандитов в их логове, а не искали бы второстепенных свидетелей.

— Не волнуйтесь, Соколовский, бандитами уже занимаются специальные люди, а моя задача максимально прояснить картину — выяснить, откуда появились добытые сведения. Может быть, кому-нибудь было выгодно подбросить их нам?

В таких бестолковых пререканиях, запугиваниях, оправдываниях и прошел весь разговор. Леня немного успокоился, понимая, что против него у них конкретно ничего нет, и поэтому пока бояться нечего. Но все-таки смутная тревога не покидала его. Если уж милиция начала копать в этом направлении, то может рано или поздно докопаться и до существа дела.

Подсознательно Леня чувствовал, что над ним сгущаются тучи. Надо было что-то предпринимать. Чтобы подстраховаться на случай обыска, он вывез на дачу к родителям ящик с копиями записей, который хранился дома, и постарался, чтобы никакие следы его долговременной деятельности на ниве шантажа частных граждан и организаций не были замечены даже при тщательном осмотре квартиры.

Но пистолет жалко было продавать или выбрасывать. Вспомнив про тайник с оружием, который сделали ореховские бандиты на Адельмановской, он соорудил дома почти такой же для одного-единственного «ПМ».

А Лера не звонила и не возвращалась. Это тревожило загнанного в угол Соколовского. Смутные опасения не давали ему спать по ночам. Если бы она была рядом и помогла хотя бы словом… Может быть, тогда они, после зрелого размышления, дали бы деру куда-нибудь на юга — и ищи их там свищи…

Сразу же за первым вызовом к следователю последовал второй.

На этот раз Барчук не ходил вокруг да около, а спросил прямо:

— Где вы находились семнадцатого октября прошлого года около двух часов пополуночи?

— Очевидно, спал, — недоуменно пожал плечами Леня. — Я обычно в это время сплю. А почему вы спрашиваете?

Леня кривил душой. Он отлично понимал, почему следователь интересуется, где он был семнадцатого октября. Именно эта дата стояла на снимках мертвого Бобрика. Он сам, своей рукой, проставлял на фотографиях даты для точного хронометрирования событий.

— У вас есть машина? — последовал новый вопрос.

— Нет, — уверенно сказал Леня. У него действительно не было личного автомобиля, и сейчас он был спокоен, потому что говорил правду.

— Но вы ведь ездите на шестой модели.

— Иногда. Очень редко. Она не моя, я езжу по доверенности.

— Чем вы можете объяснить, что следы протектора, идентичные протектору шин вашей машины, обнаружены семнадцатого марта на Кольцевой автодороге в районе ТЭЦ? Вот заключение экспертизы.

Леня пожал плечами:

— Почему я должен что-то объяснять? Во-первых, машина не моя, и я не знаю, кто еще на ней катается, а во-вторых, шин с таким протектором в Москве навалом. Почему ко мне такие вопросы?

— Такие шины выпускались до 1990 года и ставились только на автомобили, идущие на экспорт. Машина, которой вы, по вашим словам, иногда пользуетесь, очевидно, несколько лет стояла на приколе, и поэтому шины не успели износиться. Сейчас нечасто можно встретить такой рисунок протектора. — Барчук искоса посмотрел на собеседника, как бы проверяя его реакцию на все сказанное, и задал новый вопрос: — Вы были знакомы с Бобриковским?

Леня понял, куда следователь гнет, и в первый раз по-настоящему испугался. Неужели они решили повесить на него убийство Бобрика? Он ведь ни сном ни духом не виновен в нем! А вслух спокойно ответил: