Том 1. Ленька Пантелеев - Л. Пантелеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наташа вдруг покраснела. Вдруг, чуть не плача, она сказала:
— Я не ограбила. Он сам велел мне продать. Он письмо мне прислал. На, погляди! «Краденое»!
Наташа сунула Петьке в лицо ладонь. На ладони лежала цепочка. На цепочке болтались брелочки, бренчали собачки и слоники, и посреди всего колыхался — зеленый камень-самоцвет в виде груши.
Петька совсем закачался и чуть не упал. И так он устал, и еще Пятаков его бил под грудки, а тут он совсем опупел. Тут он взял цепочку и долго смотрел на нее.
Потом сунул руку в карман и вынул часы. И быстро неловкими пальцами нацепил часы на цепочку и подал Наташе:
— На!
Наташа ахнула и едва подхватила часы.
А Петька — раз! — повернулся и — бегом через шумный базар. Через мост, через площадь, по улице…
И побежал без оглядки.
В Губжир побежал. За зеленой краской.
1928
Дом у Египетского моста*
Лопатка
В этот день родители наши с утра поссорились.
И все-таки мы собирались куда-то ехать. Куда и к кому — не скажу, не помню, но хорошо помню, что ехали все вместе: папа, мама, Вася и я. Такое у нас бывало не часто. Почему-то всегда получалось так, что в гости мы ездили или с одной мамой, или с одним папой. А тут — всем семейством. Значит, предстояло что-то чрезвычайное, необыкновенное.
Не могу точно назвать год, когда это случилось. Значит, не помню, и в каком я был возрасте. Судя по тому, что папа находился не на фронте, а дома, еще не начиналась первая мировая война. Выходит, таким образом, что мне минуло тогда лет пять-шесть. А Вася и совсем был поросенок. Толстенький, белобрысенький, слегка даже рыжеватый поросенок с молочно-голубыми, как наше северное летнее небо, глазками.
Дома сильно пахло вежеталем, которым отец по утрам смачивал свои жесткие волосы, мамиными духами, глаженым бельем, паленым волосом. Горничная Варя, сбиваясь с ног, бегала то и дело из кухни в кабинет или в спальню — то с папиными начищенными штиблетами, то с парикмахерскими щипцами, то с маминой кружевной нижней юбкой.
Нас уже давно привели в парадный вид, нарядили в новые синие блузки с белыми накрахмаленными воротничками и такими же крахмальными манжетами, повязали нам на шеи пышные белые в голубую крапинку банты, обули в сапожки на пуговках. Закованные, как в латы, в эти манжеты и воротнички, застегнутые на все пуговицы, мы уже с полчаса томились, не зная, куда себя девать…
А родители ссорились. Одеваясь каждый в своей комнате, они говорили друг другу через закрытые двери какие-то колкие и обидные слова. О чем там шла речь, мы, конечно, не понимали. Мы просто слушали, вздыхали, уныло слонялись по квартире и ждали, когда же в конце концов родители будут готовы и выйдут.
Наконец нас увидел папа. Он быстро вышел из кабинета — без пиджака, в одном жилете. Нижняя часть лица его была затянута, как забралом, прозрачным, сетчатым наусником.
— Эт-то что такое? Вы почему торчите дома? — сказал он голосом из-за наусника особенно страшным. — А ну живо — одеться и во двор!
— Как, они дома? — послышался испуганный голос мамы.
— Ха! А вы, мадам, даже не знали об этом? — слегка захохотал отец в сторону спальни. — Нарядить, как попугаев, детей, на это ума хватает, а вот позаботиться, чтобы мальчишки были на воздухе…
— Боже, они дома, — повторила мама, появляясь в дверях гостиной — уже нарядная, в шуршащем платье, с каким-то сверканием на груди, но еще не причесанная, с висящим на лбу рыжеватым шиньоном.
— Детки, милые, — сказала она. — В самом деле, что же вы торчите дома? Идите. Подышите. Мы… с вашим отцом минут через пятнадцать спустимся. Варя, оденьте их, пожалуйста.
С помощью горничной мы облачились в наши демисезонные серые в елочку пальтишки, напялили на стриженные под машинку головы такие же серые в елочку кепки, и Варя выпустила нас на лестницу.
Выходя, я заметил в углу передней свою маленькую деревянную лопатку и на всякий случай прихватил ее. Лучше бы я ее не замечал и не прихватывал. Ведь именно с этой паршивой, обшарпанной, посеревшей от времени лопатки все и началось.
Был солнечный, но уже не жаркий, а даже прохладный осенний день. Как всегда в это время года, мне как-то особенно крепко ударили в нос сразу все запахи нашего двора — смолистый запах лесного склада, запахи курятника, лаковой мастерской, конюшни, паровой прачечной… Но самый сильный запах шел от земли — запах гниющего дерева, палых листьев, грибов-дождевиков. Этот запах пронизал все тело, кружил голову.
Мы зашли в наш крохотный, игрушечный садик, отгороженный от двора низким зеленым заборчиком, и поскольку в руках у меня была деревянная лопатка, я сразу пустил ее в ход: стал рыть яму. Рыл, помню, «до червей», то есть пока не появится первый нежно-розовый дождевой червяк. Рыть было трудно — и земля твердая, и крахмальный воротник мешал. Я пыхтел, обливался потом и все-таки продолжал ковырять землю.
А Вася стоял рядом, смотрел и завидовал.
— Дай и мне немножко покопать, — сказал он, не выдержав.
Наверно, я обрадовался, что можно отдышаться, перевести дух, но все-таки для порядка сказал:
— Ха! Покопать! Хитрый! А что же ты свою лопатку не взял?
— Я ж свою потерял, — жалобно сказал Вася.
— Ну, на, — сказал я великодушно. — Только, смотри, не сломай.
— Не бойся, не сломаю, — обрадовался Вася, схватил лопатку, с силой воткнул ее в землю и — серый черенок лопатки сразу переломился надвое.
От ярости у меня кровь хлынула в голову.
— Ты что?! — закричал я, наступая на Васю. — Я ж тебе сказал!
Вася пригнулся, ожидая удара. В то время он еще был ниже ростом и слабее меня. Это потом, года через два он стал не по дням, а по часам меня обгонять.
— Я ж тебе говорил — сломаешь! — кричал я.
— Я же не нарочно, — бубнил Вася, сопя и не выпуская из рук обломок черенка. — Не сердись, я тебе куплю.
— Что купишь?
— Лопатку.
— Ха! Купит он! А где у тебя деньги?
— У меня есть, — сказал Вася. Он кинул деревянный огрызок, порылся в кармане пальто и вытащил потемневшую от времени, но еще слегка отливающую красной медью двухкопеечную монетку.
Я ахнул.
— Что ж ты не говорил мне, что у тебя есть деньги?! Откуда?
— Нашел. Под воротами. Еще давно. Вчера.
— И молчал!
Внутри у меня уже все бушевало. Свалившееся на голову богатство опьянило меня.
— Хорошо, — сказал я. — Пойдем — купишь мне лопатку.
Вася замигал реденькими рыжими ресницами.
— Куда пойдем?
Я стал лихорадочно вспоминать: где я видел лопатки? Ага — вспомнил!
— Идем на Покровский рынок.
— Одни?!
Надо сказать, что до этого мы никогда еще не выходили одни, без взрослых, за пределы нашего двора. Однако думать об этом я сейчас не хотел. Не знаю, вспомнил ли я даже о том, что через десять минут во дворе должны были появиться родители.
— Идем, — сказал я Васе. — Только не отставай от меня. Не попади под извозчика. И под трамвай. Дай руку.
Я взял его за руку, и мы двинулись под арку ворот, в конце которой, за отворенной калиткой, виднелся тот огромный, светлый и широкий мир, который назывался — Фонтанка.
Оказавшись на набережной, я не растерялся, а сразу повернул налево. Дорогу я хорошо знал — на рынке в церкви Покрова мне случалось бывать с мамой не один раз.
Ворота лесного двора были открыты, но, к счастью (или, пожалуй, к несчастью?), у ворот и поблизости за воротами никого не было. Сразу же за лесным двором, отделенные от него высоким кирпичным брандмауэром, начинались владения Экспедиции*. Почти вплотную к брандмауэру стояла выкрашенная, как и все постройки Экспедиции, в тусклый желтоватый цвет маленькая часовенка с серым каменным куполом в виде пасхи. В глубине часовни за распахнутой дверью мигали в темноте зеленая и малиновая лампады.
— Помолимся зайдем, — сказал я Васе.
— Почему? — удивился Вася.
— Почему? А потому, что все-таки мы с тобой в путешествие отправляемся.
И только тут, сказав эти слова, я вдруг понял, на какое нешуточное дело мы пустились.
Поднявшись по каменным ступеням и обнажив стриженые головы, мы чинно ступили в полумрак тесной часовни. В середине ее, перед распятием, на слегка наклоненной, как на папиной конторке, столешнице аналоя лежала икона ближайшего праздника — может быть, Воздвиженья. Перед аналоем на серебряном многосвечнике горели, оплывая, две-три восковые свечки. У входа за свечным ящиком дремал старичок в сером подряснике. Услышав шаги, он очнулся, помигал, посмотрел на нас, и мне вдруг ужасно захотелось купить у него и поставить к празднику свечу. Но, вспомнив о лопатке, я быстро подавил в себе это благое желание.
Я, а за мной и Вася опустились перед аналоем на колени.