Том 1. Ленька Пантелеев - Л. Пантелеев

Я бросился назад. Сердце у меня быстро-быстро заколотилось. Господи, где же он? Я бежал, расталкивая людей, налетая на тумбы и фонари. Где он, куда он девался?! Может быть, обогнал меня, идет за этими дурацкими сандвичами? Я побежал догонять сандвичей, догнал их, перегнал их. Васи не было. Сердце билось теперь где-то в голове, в висках. Я опять кинулся назад, в сторону Покрова!.. «Господи! Господи! Господи!..» — шептали мои пересохшие губы.

И вдруг я увидел Васю.

Маленький братец мой стоял недалеко от гастрономического магазина Бычкова на самой середке тротуара. Стоял он как-то странно, по-солдатски: ноги вместе, руки по швам, а голову при этом плотно прижал к плечу и тоскливо смотрел в небо.

От радости я даже не удивился и не очень рассердился.

— Ты что? Ты почему, дубина такая, теряешься? — сказал я почти ласково.

Не отвечая, он продолжал пристально смотреть в осеннее небо.

— Что с тобой? — спросил я.

— Я пи-пи хочу, — сказал он голосом мученика.

— Ну и что? Потерпи.

— Не могу. Очень хочу.

Я посмотрел на железные ворота, возле которых мы стояли. На воротах висела дощечка: «Отхожего места нет». На следующих воротах было написано: «Уборная во дворе не имеется». Эти надписи я читал вслух, так как Вася в то время читать еще не умел. Боюсь, что это чтение не доставляло ему очень большого удовольствия. Он шел за мной медленно, как старичок, пригнувшись и с трудом разгибая ноги.

— Потерпи, пожалуйста, — сказал я. — Скоро Фонтанка. А на Фонтанке есть писсуар.

— Где? Какой писсуар? — сказал он плачущим голосом.

— Ну что ты, уже забыл? Серый. Железный. Около водопойки.

— Мне не дойти, — сказал Вася, останавливаясь.

Я понял, что это правда, завел его в первые попавшиеся ворота, поставил в темный угол и сказал:

— Ну!..

Целую минуту я ждал его. Я слышал, как он сопит, и видел только его спину и плечи.

— Поторопись ты, — сказал я, нервничая. С трепетом поглядывая то на калитку, то в глубину двора, я ждал, что вот-вот появится дворник или городовой. Наконец я услышал в углу вздох облегчения.

— Застегнись, — приказал я.

— Я не умею, — сказал Вася. Пришлось, поскрежетав зубами, опуститься на корточки и делать за него то, что каждый человек должен делать сам. Оказалось, что это не так-то просто — застегивать чужие пуговицы. Как назло, еще и штаны у нас были совсем новенькие, петельки были жесткие, не обмялись, пуговицы в них не влезали, выскальзывали из пальцев.

— Идем, — сказал я, поднимаясь. — И в дальнейшем веди себя, пожалуйста, прилично. Из-за тебя и так опаздываем.

Самое удивительное в этой истории, пожалуй, то, каким образом я, пятилетний, очутившись первый раз в жизни без взрослых на улицах Петербурга, не растерялся, не заблудился и не только отыскал дорогу домой, но еще пошел — и повел за собой Васю — другим путем, по параллельным улицам: не по Английскому и Фонтанке, а по Садовой и Усачеву переулку к новому Египетскому мосту.

С этого деревянного Египетского моста уже хорошо виден был наш двухэтажный розовый дом с железным балкончиком над зелеными воротами с вывеской «Европейская прачечная» слева от ворот, а за домом высокий забор лесного двора, часовенка и другие здания Экспедиции.

Не успели мы сойти с моста, как услышали знакомый, зловещий и вместе с тем очень веселый голос:

— А-а-а, вот они где, такие-сякие-этакие!..

Пересекая наискось набережную, навстречу нам быстро шел, почти бежал приказчик лесного двора Балдин.

— Ну, сейчас будет вам распекай, голубчики, — сказал он скорее радостно, чем сердито. — Разве можно так поступать?! Вы имеете понятие, что сейчас с вашими папочкой и мамочкой делается?

Цепко взяв нас за руки, он повлек, потащил нас в сторону дома.

Почему-то мне совсем не запомнился распекай, какому мы с Васей тогда подверглись. А может быть, его вовсе и не было, этого распекая? Скорее всего, как это часто бывает, радость наших родителей оказалась сильнее гнева. Ведь нас уже успели похоронить, считали погибшими.

Когда мама и папа, одевшись, вышли во двор и не обнаружили нас ни там, ни в саду, ни на лесном дворе, ни на лестнице флигеля, ни в курятнике, ни в конюшне, ни в отхожем месте (которое у нас во дворе было), когда и родители наши, и горничная, и кухарка охрипли от криков «Леша! Вася!», было решено, что мы вышли за ворота. Кинулись туда. Но и на набережной нас не оказалось. Какая же мысль в этих обстоятельствах могла первой прийти в голову? Конечно: упали в Фонтанку.

Отец побежал наверх и, лихорадочно листая телефонную книгу, стал разыскивать номер телефона Нарвско-Петергофской полицейской части, а мама тем временем, рыдая и хватаясь за голову, кинулась в соседнюю часовню, упала на колени перед распятием и, обливаясь слезами, стала молиться. Она так громко рыдала, что старичок в сером подряснике вышел из-за своей конторки и спросил:

— О чем, милая барыня, слезы льешь?

Мама рассказала, что у нее пропали дети, мальчики, младенцы Алексей и Василий.

— Мальчики? Стриженые?

— Стриженые, — сказала мама.

— В серых польтах?

— Да. В серых.

— Не плачь, дочка, — сказал старичок. — Живы твои младенцы.

И он рассказал ей о том, как два мальчика заходили в часовню и молились.

Появилась надежда.

На наши поиски были отряжены горничная Варя, кухарка, имени которой я уже не помню, дворник, приказчик Балдин и какой-то работник из лаковой мастерской. Победителем в этом соревновании вышел, как известно, Балдин.

Нет, никакого распекая, конечно, не было. Помню себя в крепких объятиях мамы, помню милый запах ее духов и запах валерьяновых капель, помню теплые слезы ее на своих щеках. И помню нервические шаги отца и насмешливый его голос:

— Хороши огурчики! Путешественники кругосветные!

Если бы этот рассказ я сочинял, выдумывал, на этом, вероятно, нужно было бы поставить точку. Но жизнь, как известно, ставит точки не всегда там, где хочется. У истории, о которой я вспоминаю, имеется продолжение.

Нам приказали умыться, почиститься и снова послали во двор — ждать родителей. Да, как это ни удивительно, поездка не отменялась. Предстояло, как видно, и в самом деле что-то из ряда вон выходящее. Может быть, мы ехали на свадьбу?

На этот раз никаких лопаток или совков я, конечно, с собой не взял. Пока наша мама приводила в порядок нервы и припудривала заплаканное лицо, мы степенно прогуливались по садику и по двору. Гулять просто так было не только неинтересно, но совершенно нестерпимо. Глаза мои искали, чем бы заняться.

Прислоненная к стене, у ворот стояла длинная каменная тумба. Она была раза в полтора-два длиннее тех тумб, какие и до сих пор то тут, то там красуются у ворот городских домов. Отец мне как-то объяснил, что в старину к этим тумбам привязывали лошадей. Тумба, которая стояла в нашей подворотне, была зачем-то вырыта. Верхняя, короткая часть ее была серой, а нижняя — рыжая, вся в земле и в песке.

Не успел я заметить тумбу, как фантазия моя лихорадочно заработала. Тумба была уже не тумба, из нее валил дым.

— Играть будешь? — сказал я Васе.

— А как? — опасливо спросил он.

— В пароход… в буксир. Я буду капитан, ты — матрос. А тумба будет труба.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Когда я скомандую, ты ее нагибай.

Игра наша продолжалась очень недолго.

— Поехали. Отчаливай, — скомандовал я. И басом загудел:

— Ду-у-у-у-у!

Пароход закачался. Дым из трубы повалил еще гуще.

— Пыхти! — сказал я Васе.

— Пых-пых, пых-пых, пых-пых, — запыхтел Вася.

— Чу-чу, чу-чу, чу-чу, — подхватил я. — Матрос! Внимание! Впереди пешеходный мостик. Нагибай трубу!

Вася двумя руками обхватил каменную тумбу, навалился на нее, и я с радостью увидел, что тумба и в самом деле пришла в движение, наклоняется.

Счастье, что я успел отшатнуться, отвести в сторону голову. Правда, голову немного все-таки задело, тумба маковкой своей проехалась по щеке, несильно оцарапав ее, но вся ее огромная, многопудовая туша рухнула, зацепив мою левую ногу. Я услышал, как дико заорал Вася, почувствовал боль, хотел закричать тоже, но закричал или не успел — не знаю, потому что потерял сознание.

Очнулся я в спальне, на маминой постели. Щека у меня горит, ее невыносимо щиплет, к ноге моей прикладывают что-то холодное, мокрое. Чувствую рядом маму, опять слышу запах ее духов, ее пудры, потом к этому нежному запаху примешивается мужественный запах табака.

— Ну что там, как? — слышу я голос отца. — Перелома нет?

— Слава богу, кажется, перелома нет. Но ты посмотри — какой огромный синячище!

— Н-да. Ничего себе фонарик!

Отец посмеивается, хмыкает, но в голосе его я слышу тревогу и любовь. Его крепкая рука ложится на мой лоб. Приоткрыв чуть-чуть глаза, я вижу другую его руку. В этой отставленной далеко в сторону смуглой руке синевато дымится в маленьком янтарном мундштуке длинная желтоватая папироса.