Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь - Кеннет Славенски

Джексон, известный также как «Бродяга на велосипеде», был знаменитым клоуном, который ездил по всему свету, очаровывая публику своим трюком. Одетый в лохмотья, он садился на велосипед и, сопровождая все действо забавной мимикой, старался ехать на нем как можно медленнее, пока велосипед полностью под ним не разваливался. В 1942 году, сразу после завершения номера на сцене нью-йоркского театра «Рокси», у Джексона случился обширный инфаркт. Когда клоун лежал, умирая, до него все еще доносились звуки зрительских аплодисментов, и он напоследок произнес: «А они все еще хлопают». Его сын Джо Джексон-младший унаследовал номер после смерти отца, сохранив его во всех деталях. Если сложить годы выступлений отца и сына, то их никелированный велосипед услаждал публику в течение ста лет.

Выразительная сценка, когда пятилетний Симор Гласс радостно катается на руле разваливающегося велосипеда Джо Джексона вокруг всей арены, колоссально много говорит о проблеме доверия и веры. Так Симор проживал свою жизнь: он настолько был захвачен ощущением восторга бытия, что не замечал — или не боялся — господствующих в мире сил разрушения. Точно так же и Сэлинджер писал свою повесть: пренебрегая всеми опасностями, которые мог таить в себе его новаторский стиль. Но если Симор Гласс так ценил полноту бытия и бесстрашно кидался в его объятия, почему же он сам оборвал свою жизнь — и почему Сэлинджер, так наслаждаясь раскованностью своего письма без оглядки на мнение окружающих, подобным же образом положил конец своей авторской жизни?

Шестой фрагмент повести позволяет заглянуть через плечо писателя в его творческую мастерскую. Здесь Бадди общается с читателем со все возрастающей откровенностью. Чем дальше он продвигается, тем большую свободу и радость ощущает. Здесь Бадди приводит письмо, написанное Симором в 1940 году. Открывается оно обращением: «Дорогой мой старый Спящий Тигр!» (здесь подразумевается стихотворение Уильяма Блейка). Симор затрагивает в нем философию писательства самого Сэлинджера. «Когда это литературное творчество было твоей профессией? — спрашивает Симор. — Оно всегда было твоей религией. Всегда… А раз творчество — твоя религия, знаешь, что тебя спросят на том свете?.. Настал ли твой звездный час? Старался ли ты писать от всего сердца?» Далее Бадди предлагает занятное описание внешности Симора и длинный повествовательный «любительский фильм», запечатлевший детские воспоминания, которые можно прочесть как набор притч в духе дзен-буддизма. С каждым воспоминанием, каждым рассказом и примером, приводимым Бадди, дух Симора забирает над ним все большую и большую власть, пока наконец к началу восьмого, и последнего, фрагмента предпринятые Бадди усилия не изматывают его окончательно. Но вместе с тем на него нисходит благодать. Исполненный радости, Бадди объясняет, что примирился с собственной жизнью, окружающим миром и, возможно, даже со смертью брата.

В рассказе Бадди столько личной боли, что он вызывает смешанные чувства. Собственно, так и должно быть, поскольку в повести «Симор: Введение» несколько уровней. И если Сэлинджер действительно очистил свой литературный гардероб от претенциозных «крахмальных воротничков», написав «Зуи», он скоро оснастил его новым, ярким аксессуаром: канареечно-желтым галстуком. В значительной своей части «Симор: Введение» — это водевиль, и Сэлинджер знал это. На протяжении всего произведения он поражает воображение читателя своего рода цирком с тремя аренами, на которых одновременно идут три представления.

Предполагается, что повесть — очередная часть саги о семье Глассов, повествование, с помощью которого Бадди Гласс расширяет границы семейной хроники. Здесь биография и религиозная проповедь смешиваются, поскольку события жизни Симора играют одновременно роль духовных уроков, а Бадди использует ряд коаноподобных воспоминаний, чтобы познакомить читателя с характером своего брата. Именно эти коаноподобные притчи, заключенные в оправу текста, как пасхальные сюрпризы Фаберже, и наполняют повесть дыханием жизни, светлой красотой тонких смыслов.

Повесть можно также рассматривать как рассказ об авторе, пишущем рассказ. Бадди откровенничает с читателем, сообщая ему о своих личных проблемах и чувствах, посещающих его в то время, как он пишет.

Как история семьи и духовное руководство, «Симор: Введение» поражает воображение. Но особенно впечатляющим читателям показался третий, план повести. Ведь «Симор: Введение» часто интерпретируется как набросок автобиографии самого Дж. Д. Сэлинджера.

Взглянув на «Симора» под таким углом зрения, мы увидим, как Сэлинджер трансформирует сагу о Глассах. Последовательны в этой истории лишь жалобы и стенания Бадди Гласса, зато текст пестрит отсылками к проблемам самого Сэлинджера: «бродяжкам-дервишам», собственной славе и стремлению от нее укрыться. Тут Сэлинджер обращается к читателям напрямую, упрекая их в досужем интересе к его частной жизни и в неправильном представлении о нем самом. Затем он как будто бы начинает говорить через своего персонажа, Бадди Гласса. Назвав читателей «орнитологами», которые оставляют следы своих шин на его кустах роз, он, казалось бы, позволяет им заглянуть в собственную жизнь. И все же ощущение, что ты узнал Сэлинджера лучше после прочтения «Симора», — искусно выстроенная иллюзия. Подобно Симору в его стихах, Сэлинджер проходит сквозь всю повесть, «не проронив ни единого словца из своей автобиографии».

На самом деле ни одна из приведенных интерпретаций не является до конца верной, и в то же время все они одинаково верны. В «Симоре» идут три параллельных повествования, два биографических и одно автобиографическое. Ни одно из них не устойчиво и не линейно. Напротив, все три истории постоянно сходятся, расходятся, меняются местами и заново сливаются на протяжении всей повести. Что же до конечного результата, то он одновременно поражает и сбивает с толку читателей на протяжении десятилетий.

Попытки отыскать автобиографические крупицы в тексте «Симора» или же определить, какие черты роднят Бадди Гласса и автора, занятие увлекательное, но все же второстепенное для понимания произведения в целом. Величайшая тайна повести «Симор: Введение» — в заглавном персонаже; а ее величайшая сила — в подчиненности ему всего творения.

Призрак Симора Гласса маячит за каждой строкой. Каждая мысль, которой Бадди делится с читателем, проникнута мукой, которую причиняет ему физическое отсутствие брата. (Сцена, в которой Симор стоит на обочине, наблюдая, как его брат играет в сгущающихся сумерках в шарики, не только предстает читателю зримо, она ощутима, слышима, осязаема.) В свое время Сэлинджер учил А. Э. Хотчнера, что «литература — это концентрированный личный опыт». И вот в чем заключена самая большая загадка повести «Симор: Введение»: из какого же кладезя опыта черпал Сэлинджер, воспроизводя с такой жизненной точностью тончайшие оттенки характера Симора? Из каких глубин авторской души бралась та мучительная боль, что снедает Бадди Гласса? У Сэлинджера не было братьев. В его окружении не было ни родственника, ни друга, который бы даже отдаленно напоминал Симора Гласса. Никто из тех, кого Сэлинджер узнал за свои сорок лет, не накладывал на себя руки. Кроме Росса и Лобрано, никто из знакомых Сэлинджера не умирал в послевоенные годы. И все же характер Симора настолько реален, что невозможно не предположить, что он имеет какую-то жизненную основу, а горе Бадди Гласса слишком свежо и остро, чтобы не питаться действительно пережитыми чувствами.