Время смерти - Добрица Чосич

Конь провалился в яму, с усилием выбрался; Мишич едва удержался в седле. Кто-то из его спутников упал в лужу. Лошади испугались, трещали изгороди, слышались чьи-то возгласы. Он не останавливался, продолжал двигаться не спеша, ему было по душе, что только Драгутин покашливал у него за спиной и ласково, негромко разговаривал со своей лошадью, предостерегая ее и о чем-то по-родственному с ней рассуждая.

Стоящий мужик. Брат и травинке и скотинке. Всем сущим на земле владеет; и все, что с неба, принадлежит этому человеку. Сумел найти в себе силы на мосту заиграть. Как сообразил? Как решился? Музыкой, а не саблей собирают людей. Хорошее предостережение штабу армии. Музыкой и песней, а не пощечинами и руганью, господа академики.

— Ты музыкантом у себя в селе был, Драгутин? Говоришь, для себя и для других играл, коли лучше не нашлось? Верно рассуждаешь, Драгутин. Верно. Чтоб уцелеть, все можно попробовать. Скажи-ка ты мне, Драгутин, способны солдаты еще терпеть? Знаю я. Но наступили такие времена, когда сербу приходится терпеть дольше и больше, чем любому другому народу в этой войне. Как считаешь, Драгутин?

Солдат что-то ответил, но кони словно растоптали его слова. А по второму разу спрашивать генерал не решился: не стало ли безразлично солдатам, какое зло и от кого им терпеть приходится? Офицеры догнали их.

Угрожающе гудела во мраке река. Такой гуд в ночи не легко забыть.

…Вот так же ночами гудела Рибница возле школы, где он учился и жил. «Видишь, не рожден он землю пахать. Сможет, наверно, держать в руке перо. И бей, если не станет слушаться», — сказал старший брат учителю Сретену, о котором с ужасом вполголоса говорили между собою ребята в окрестных селах. Когда он впервые увидел этого учителя, злобного, с длинными усами, то напустил со страху в штаны. Учитель велел ему следовать за собой, ввел в класс и показал лохань, где вымачивались розги: «Видишь? Это мои помощники, а твои советники. Если моего слова будет недостаточно, они помогут вбить в тебя все необходимое для того, чтобы стать человеком. Вот здесь, на доске, написано, сколько полагается ударов за каждое нарушение. Пока ты не выучишься читать, придется мне свой закон тебе растолковать». Учитель Сретен еще о чем-то говорил, но он ничего не слышал от страха. Учитель подвел его к месту, которое отныне будет принадлежать ему. И во время уроков, и ночью, во время сна. Он не заметил, когда учитель вышел, а услыхав позади шепот, оглянулся и увидел ребят. Он слышал их голоса, а глаз не сводил с лохани, в которой мокли розги. Неужели с их помощью становишься господином, который не пашет, не сеет, не жнет и не косит? Все у него есть и одевается он, как брат его, Лазарь Мишич, что живет в Крагуеваце. Он задумался над этим и, пока учитель не ушел, так и сидел на своем лежаке, слушая шум Рибницы, вытекавшей из подземной пещеры. Он боялся розог и поэтому не убежал из школы, сидел неподвижно на уроках, был самым смирным на переменах, самым послушным по воскресеньям, когда отпускали домой. Он все делал для того, чтобы гибкие мокрые прутья в руках товарищей не хлестали его на глазах у всех. Учитель Сретен в таких случаях становился под иконой святого Саввы, называл имя «негодника», количество розог, а также имя того, кому надлежало наказание исполнять; нарушитель спускал штаны и склонялся на треногую табуретку, вершитель казни хлестал по голому телу, а класс хором считал удары. Быть исполнителем Мишич боялся так же, как и мгновения, когда приходится расстегивать штаны и склоняться на табуретку перед товарищами и учителем. В ту ночь — они уже легли спать, но сон не шел, потому что кто-то из крестьян обвинил их в краже черешен, — в комнату вошел вместе с истцом учитель Сретен, держа в руках каганец. «Вставайте и подойдите к свету!» Гудела Рибница, и оглушал порывистый ветер. Те, что послабее, пустили слезу. А мужик называл: «Вот этот… и этот. И этот тоже». — «Неужто и ты, Живоин?» Ветер ворвался в классную комнату. «Снимайте штаны. Вас шестеро. Вот каждый каждому и даст по три розги». — «Хватит им по одной, господин», — сказал крестьянин и исчез в завываниях непогоды. За уши учитель Сретен вытягивал их к треноге. Началось взаимное наказание, вопли. Когда пришла его очередь наказывать других, он не мог нагнуться и взять из лохани мокрую розгу. Он стоял и ждал, что вой и шум непогоды разорвут его в клочки. Тогда кто-то уложил его на треногую табуретку и отвесил несколько отменных ударов по уже рваной коже; искры отскакивали от земляного пола. Учитель за уши поднял его с табуретки. Мальчик был уверен, что он оборвал их, и долго ничего не слышал, а потом вдруг разозлился: «Я других бить не буду. Не буду!» Учитель схватил его за остатки ушей, вывел из комнаты в ночь и сунул в руки кувшины для воды. «Беги к источнику, маленький негодяй!» Принести ночью воды из пещеры считалось самым тяжелым наказанием. Беспросветная тьма и рев стихии накрыли его с головой. Он еле-еле нащупал бревно, ветер перенес его через речку. Учитель кричал откуда-то: «Где ты, Живоин?» — «У пещеры», — ответил он. «Входи!» Он не смел. «Где ты, Живоин?» Прижавшись к скале, он молчал, оглушенный ревом черной воды, бившей из Чертова омута, где ребята обычно купались и мылись. «Где ты, Живоин?» — доносилось из воды, и он присел на корточки. Учитель подходил к нему, прутом ощупывая тьму и камни перед собой. И прежде чем он успел прыгнуть в реку, учитель обнаружил его с помощью своего прута, схватил за шиворот и втащил в пещеру. «И не приходи без полных кувшинов!» Эти слова он услышал посреди воплей разъяренных дьяволов и больше ничего не различал, даже рева воды. Онемевшими пальцами он сжимал ручки разбитых кувшинов, а учитель, вытащив его из пещеры, дотащил до дома. Наказанные ребята плакали. Всю ночь он не сомкнул глаз и смотрел в потолок, вспоминая каждый шорох в пещере, каждое завывание ветра, и пришел к выводу, что дьяволов он не увидел, нету их в пещере. Их выдумали учитель Сретен и служитель Ракета, чтобы пугать ребят. Ревела Рибница, пошел дождь, ветер стихал, а ему вдруг захотелось опять пойти в пещеру. Сделать то, на что в школе никто не отваживался. Он встал и крикнул: «Кто со мной в пещеру?» Все молчали, ребята спали, всхлипывали только наказанные. «Кто со мною в пещеру? Ну!» Никто не отозвался. «Я там был. Нету там дьявола». Это была победа. Первая победа в жизни…

— Не беспокойтесь, полковник. Это моя дорога. Я вижу ее и во тьме.

Он закурил и ехал, не выпуская изо рта сигареты; огонек вспыхивал, разгорался и словно выводил узоры перед ним по Сувобору. Дорогой, скрытой за высокими изгородями, пригодными для обороны, узкой, как траншея; она извивалась так, что не увидишь встречного, зато еще быстрее можно укрыться от чужого глаза; на такой дороге человек в безопасности, если она ему знакома, а неизвестность постоянна, если не знаешь, что ждет впереди: кто-то караулит, подстерегает за поворотом, за кустом, за изгородью. В канаве. На скалистом утесе и на вершине. Тихо и неспешно двигаются по этой дороге через ямы и колдобины; по ней ходят те, кто должен идти, те, кому она принадлежит, кто ее знает, кто смеет, по чьей жизни и ради чьей жизни она петляет. Дорога раздваивается неожиданно; новая идет вверх по склону, а старая, прежняя, спускается ниже, к подножию, и соскальзывает в речку, где заглушают ее кусты, колючки или вовсе поедает вода. Все одно — идти ли по новой или по старой, они вновь встречаются, иногда остро, в лоб, не всегда ведут прямо и к цели, чаще поворачивают в обратную сторону и тогда тянутся рядом до первой речки или расстаются у мостика, а то вдруг обнимают друг друга, сливаются воедино. И уж потом, теперь единой колеей, устремляются к змеиным полянам, козьим пастбищам, подмытым скалам. Все наши старые дороги похожи одна на другую, расходятся в разные стороны, и нет им ни конца, ни края, и никогда не известно, куда они приведут. А он должен идти по той, что извивается во тьме.

Куда же нынешней ночью он соберет свою рассеявшуюся армию? И завтра он тоже не смеет остановиться.

Дождь внезапно прекратился на рассвете: тучи, разгрузившись, точно повозки с боеприпасами, с наступлением дня рассеялись по окраинам гор и поля битвы. От разбитого неба тепло, ароматно, беззвучно веяло осенью: белели клочья тумана над пустынными нивами и котловинами, сверкали обнаженные леса и сливовые сады. Нежный свет озарил промокших, покрытых грязью солдат и беженцев, перемешавшихся на пути отступления и спасения между угрюмыми безмолвными вершинами и долиной, по которой растерянно блуждала Колубара и шел бой.

Движение на дороге замедлялось и утихало: беженцы, солдаты, скотина, волочившиеся в пространстве между солнцем и фронтом, между тишиною Рудника, Сувобора и Малена и грохотом пехотного и артиллерийского сражения, словно бы стали равнодушны к тому, что в любую минуту их могут засыпать шрапнель и снаряды; словно бы люди и скот наперекор всему, что несли с собою война и поражение, желали подольше видеть и чувствовать этот свет и тепло солнца, прелое дыхание леса и размокшей земли, запах неба, в чьих глубинах теплые ветры весною, летом и осенью сохранили цветение и созревание, легкие и густые волны, исходившие от нив, лугов и садов; женщины и солдаты, старики и дети словно бы желали остановить этот полдень: встанут они, встанет и солнышко над венцами гор между Сувобором и Маленом. Встанет, вероятно, и все остальное.