Том 3. Рассказы 1896-1899 - Максим Горький

— О, не беспокойтесь! Я, как и вы, очень быстро привыкаю ко всякому положению, как бы оно ни было неудобно.

— Мм… очень приятно! — сказал Иван Иванович и подумал про себя: «Однако он… грубоват… или, вернее — фамильярен».

— Вы, кажется, выразили желание почистить себе сердце, а?

— Н-да… знаете, человек, несмотря на прогресс ума, всё ещё слаб в борьбе со страстями… Но — простите! если я не ослышался, вы предложили мне свою помощь в этом… предприятии?

— Предложил и повторяю — готов служить вам!

— Но ведь это — против вашей специальности? — удивился человек.

— Э, Иван Иванович! — воскликнул чёрт, бесшабашно махнув рукой. — Вы думаете, не надоела мне моя специальность?

— Да?

— Ещё бы! Даже человеку порой надоедает делать всё только пакости, и он иногда искренно кается…

«А что если я приму его помощь? — думал Иван Иванович. — Он, наверное, может сделать меня совершенным. Вот будут поражены мои знакомые…»

— Так скажите мне, что вас стесняет? — настаивал чёрт.

— Но… э… видите ли… ведь это, должно быть, очень болезненная операция?

— Только для твёрдых сердцем, для тех, у кого чувства цельны и глубоко вросли в сердце.

— А я?

— У вас — вы извините, ведь я являюсь как бы доктором, — у вас сердце мягкое, такое, знаете… дряблое, как переросшая редиска, например. Когда я буду извлекать из него стесняющие вас страсти, вы почувствуете то же, что чувствует курица, когда у неё выдёргивают перья из хвоста…

Иван Иванович задумался и, подумав, спросил:

— А позвольте узнать, вы за вашу… услугу потребуете мою душу?

Чёрт вскочил с подоконника на пол и, тревожно махая лапками, заговорил:

— Душу? О, нет! Нет, пожалуйста… мне не надо… Помилуйте?! Куда мне её? Извините! я хотел сказать — на что её мне? Ах, не то, не то! Я хотел сказать…

Иван Иванович смотрел, как чёрт суетился, и чувствовал себя обиженным.

— Я потому спросил об этом, что вообще вами принято…

— Это было раньше, когда существовали здоровые, крупные души…

— Вы как будто пренебрегаете моей душой…

— О, нет! Но я… я просто хочу быть бескорыстным сегодня… И потом, согласитесь, разве мне не интересно видеть совершенного человека?

— Гм… Так вы говорите, что это не больно и не опасно?

— Уверяю вас! При моей помощи достижение совершенства вам совсем ничего не будет стоить… Да вот не угодно ли, извлечём из вашего сердца что-нибудь на пробу?

— П…пожалуй…

— И прекрасно! Что всего более отягощает вас?

Иван Иванович задумался. Очень трудно сказать сразу, которая из наших страстишек любезна нам менее других.

— Нет, уж вы, пожалуйста, начинайте с маленького.

— Мне всё равно… с чего прикажете?

Иван Иванович опять замолчал. Хотя он и часто разбирался в душе своей, но от этого, — а может быть, поэтому именно, — в ней царил полнейший хаос: всё в ней было скомкано, перепутано… и, как усиленно ни ворошил он теперь её содержимое, не мог он найти в ней ни одного чувства определённого, цельного, чистого от посторонних примесей.

Чёрт устал ждать и предложил ему:

— Давайте выдернем из вашего сердца честолюбие: оно ведь небольшое у вас…

— Ну, хорошо! — сказал Иван Иванович со вздохом, — вытаскивайте его из меня…

Чёрт приблизился к нему и, коснувшись рукой его груди, быстро отдёрнул руку прочь. Иван Иванович почувствовал острое, но приятное колотьё, похожее на то, каким сопровождается извлечение заноз из пальца.

— А ведь в самом деле это не больно… — облегчённо сказал Иван Иванович. — Позвольте взглянуть, какое у меня было честолюбие-то…

Чёрт протянул ему руку, и на ладони её Иван Иванович увидел нечто бесцветное, маленькое, сморщенное, похожее на тряпичку, которой долго вытирали пыль.

Посмотрел Иван Иванович на своё честолюбие и, вздохнув, тихонько сказал:

— А знаете… как вспомнишь, что это всё-таки кусок моего сердца… жалко!

— Не желаете ли, я извлеку из вас и жалость?

— Н-н… как же я буду без неё?

— Какая в ней польза?

— Ну, знаете, это хорошее человеческое чувство…

— Ну, а что вы скажете о злобе?

— Вот эту — вон! Вот эту — к чёрту! О, извините…

— Ничего… не беспокойтесь…

Чёрт снова коснулся груди Ивана Ивановича, и снова человек почувствовал укол. И снова на ладони чёрта лежало что-то, издававшее кислый запах и похожее на тряпочку…

— Н-да, — сказал Иван Иванович, сморщив нос, — вон она какая у меня… в натуральном-то виде…

— К ней много примешано трусости, — сказал чёрт.

— Вон что… гм… Но скажите, пожалуйста, отчего это у всех моих чувств такое… студенеобразное строение? Точно медузы…

— Судьба уж ваша такая, добрейший Иван Иванович, — сказал чёрт и брезгливо сбросил с ладони на пол кусок сердца своего пациента.

— А я себя уже начинаю чувствовать как-то особенно, — сообщил Иван Иванович, прислушиваясь к биению своего сердца.

— Приятно?

— Легче… просторнее стало в груди…

— Продолжать операцию?

— Я… не прочь…

— Что у вас есть ещё?

— Да… разное… вообще всё то, что имеется у людей…

— Гнев, например?

— О, да! Конечно… гнев, да… То есть, собственно говоря, не совсем это гнев… а, знаете… этакая нервозность… раздражение… очень беспокойное чувство!

— Убрать?

— Разумеется! Но только осторожнее, пожалуйста… У меня там всё немножко спутано… Вот, когда вы выдёргивали злобу, я почувствовал, как во мне шевельнулся стыд за неё…

— Это естественно, — сказал чёрт, — даже мне, при виде ваших чувств, стыдно за вас становится… очень уж вы неопрятно содержите сердце-то ваше…

— Что же, разве я виноват в этом? — возразил Иван Иванович. — Ведь сердце — не зубы: его щёткой с мелом не вычистишь…

— И в этом есть правда… Ну-с, так я оперирую?

— Я готов…

И третий раз чёрт коснулся своей рукою груди Ивана Ивановича.

Но когда он отдёрнул её — на руке у него оказалась целая груда какой-то легковесной и совершенно неопределённой мешанины. Она не имела никакой формы, пахла чем-то затхлым и была окрашена в два цвета: в тот зеленовато-серый, который свойствен недозрелым плодам, и в тот тёмно-бурый, который они принимают, когда загниют.

Чёрт держал эту студенеобразную, дрожащую массу в пригоршнях и с недоумением смотрел на неё, стараясь определить — что это такое?

— Н…ну, Иван Иванович, — смущённо говорил он, не глядя на своего пациента, — извлёк я из вас что-то… но что? Н-не знаю… Этакие сокровища скопили вы в сердце своём за тридцать-то лет жизни! Тут, я думаю, ни один химик ничего не разберёт… Но полагаю, что теперь, освободившись от всей этой… дряни, вы будете чисты, как ангел… Экий я ловкий ассенизатор, а? И не подозревал в себе такого искусства… Ну, что же теперь? Поздравляю вас, Иван Иванович, с очищением души… с достижением совершенства или как там? Надеюсь, теперь вы уже совершенно совершенны?

Тут чёрт бросил на пол содержание сердца своего пациента, взглянул на Ивана Ивановича и — обомлел.

Иван Иванович весь как-то обвис, ослаб, изломался, точно из него вынули все кости. Он сидел в кресле с раскрытым ртом, и на лице его сияло то неизъяснимое словами блаженство, которое всего более свойственно прирождённым идиотам.

— Иван Иванович! — крикнул чёрт, тронув его за рукав.

— А…

— Что с вами?

— О…

— Вы что-нибудь чувствуете?

— Э…

— Вам дурно?

— О…

— Вот так святочное происшествие! — воскликнул растерянно чёрт. Неужели я это из него всю суть извлек? Иван Иванович!

— А…

— Так и есть! Одни междометия остались в человеке, да и то без всякого содержания… Что мне с ним делать?

Чёрт постукал Ивана Ивановича в грудь — она издала звук пустого бочонка; он постучал пальцем в его голову — она тоже была пуста.

— Вот те и совершенный человек! Ах ты — бедняга! Опустошил я тебя… Но разве ж я знал, что ты был так скверно наполнен? Но что же однако дальше?

Чёрт задумался, глядя на неподвижное, блаженное лицо человека, достигшего цели своей.

— Ба! — воскликнул он, щелкнув пальцами. — Вот идея! И сатана будет очень доволен… я славно придумал! Сначала я немножко просушу сие совершенство, а потом насыплю в него гороху… И из него выйдет преоригинальная погремушка для забавы сатаны…

Чёрт поднял Ивана Ивановича с кресла, свернул его в комок и, взяв подмышку, исчез из комнаты…

Туман уже рассеялся, и в окна бледными очами смотрело печальное зимнее утро… С улицы в пустую комнату доносился торжественно-тихий звук благовеста — и вздыхал и таял в ней…

На базаре

— Сударыня? Позвольте облегчить ваше положение?..

Сударыня оборачивается и видит пред собой одного из тех людей, которых именуют золоторотцами. Он худ, жёлт и так оборван, точно судьба долгое время грызла его зубами и только что выпустила из своих челюстей. Просительно и любезно он изогнулся перед ней и говорит: