Том 3. Рассказы 1896-1899 - Максим Горький

— Теперь уж — сичас, вашбродие! — оживленно воскликнул Кирилка. Редеет, — эна там! вона у косы!

Он простирал руку с шапкой вдаль, где я ничего не видел, кроме льда…

— До Ольховой далеко?

— Ежели прямо идти, верст пять, вашбродие…

— Ч-чёрт… гм! Может быть, у тебя есть что-нибудь? Картофель, хлеб?

— Хлеб?.. Это точно, хлеб есть… А картофелю нету… не родилось его ныне, картофелю-то…

— С тобой хлеб?

— Хлеб-то? за пазухой, вон он…

— На кой чёрт ты носишь его за пазухой?

— Да его немного, вашбродие, фунта с два… и опять же — теплее он от этого…

— Э, дурак… Надо было давеча еще кучера послать в Ольховую! Молока бы, что ли, выпить… но этот все твердит — чичас! чичас!.. Этакая мерзость!

Земский начал зло дергать усы, а Мамаев ласково уставился на пазуху мужика, который стоял, понурив голову, и медленно поднимал к ней руку с шапкой. Исай делал Кирилке какие-то знаки пальцами; мужик взглянул на него и стал бесшумно подвигаться м его сторону, обернув лицо к спине земского начальника.

Лед редел, между льдинами являлись трещины, точно морщины на скучном, бескровном лице. Играя на нем, они придавали реке то одно, то другое выражение, всегда одинаково мудрое, всегда холодное, но — то печальное, то насмешливое, то искаженное болью. Сырая масса облаков смотрела на игру льда неподвижно, бесстрастно, шорох льдин о песок звучал, как чей-то робкий шёпот, и наводил уныние.

— Дай мне, брат, хлебца! — услыхал я подавленный шёпот Исая.

И в то же время Мамаев густо крякнул, а земский громко и сердито сказал:

— Кирилка! дай сюда хлеб…

Мужичонка сорвал одной рукой шапку с головы, другую руку сунул за пазуху и, положив хлеб на шапку, протянул его к земскому, изогнувшись чуть не в дугу. Взяв хлеб в руку, земский брезгливо оглянул его и с кислой улыбкой под усами сказал нам:

— Господа! Все мы, я вижу, являемся претендентами на обладание этим куском, и все мы имеем на него одинаковое право, — право людей, которые хотят есть… Что же? Разделим пополам… сию скудную трапезу… Чёрт возьми! вот смешное положение, но, поверите ли, торопясь застать дорогу, я так спешил… Извольте…

Отломив себе, он подал кусок хлеба Мамаеву. Купец прищурил глаз, склонив голову набок, и, измерив хлеб, откромсал свою долю. Остатки взял Исай и разделил со мною. Мы снова сели в ряд и стали дружно, молча жевать этот хлеб, хотя он был похож на глину, имел запах потной овчины и квашеной капусты и… неизъяснимый вкус…

Я ел и наблюдал, как по реке плывут грязные лохмотья ее зимних одежд.

— Вот, — говорил земский, с упреком глядя на кусок в своей руке, извольте видеть — это хлеб! В то время, как за границей крестьянин имеет вино, сыр, пшеничный хлеб, — наш мужик ест… эту гадость. Мякина в нем, кислота какая-то… и этим питаются накануне двадцатого столетия!.. А почему?

Так как вопрос был обращен к Мамаеву, купец тяжело вздохнул и скромно ответил:

— Пишша не тово… не располагает…

— А по-че-му-с?

— Истощала почва земли… так сказать…

— Хм! Полноте! Эти разговоры об истощении земли — просто выдумка земских статистиков…

Кирилка вздохнул и поправил шапку на голове.

— Ты! Скажи — земля родит? — обратился к нему земский.

— Да ить… она всяко… когда ей в мочь, то она — сколько угодно!

— Не виляй! Говори прямо — родит?

— То есть… стало быть, ежели…

— Вре-ешь!

— Ежели руки к ней, то она — ничего…

— Ага-а! Вы слышите — руки! Вот потому-то она и не родит, что рук к ней некому приложить… Что мы видим? Пьянство и распущенность… леность. Руководителя нет. Недород — на сцену выступает земство: на, сей, батюшка, на, ешь, батюшка… Не-ет-с, это непорядок! Почему до шестьдесят первого года родила? Потому что — если недород — сейчас его, голубчика… мужика то есть — пожалуйте-ка сюда! Вы как пахали? Вы как сеяли? Потом дадут ему сей! И — родит, о, поверьте! А теперь, живя за пазухой у земства, он спрятал все свои способности… потому что не знает, как употребить их с большей пользой для себя, а указать некому…

— Это — точно, помещик мог заставить всё, что угодно, — уверенно сказал Мамаев. — Он что хотел из мужика делал…

— Музыкантов, живописцев, танцоров, актеров… — с жаром подхватил земский. — Всё, что угодно!

— Истинно-с!.. Я вот тоже помню, когда еще мальчишкой был… так у нас… у графа… в дворне был один… подражатель, так сказать…

— Н-да?

— Всему выучился подражать! Не токмо звукам, которые от человека и скота… но даже деревянным и иным… изображал, как доску пилят или стекло бьется. Надует щеки и — хорошо выходило! А то, бывало, граф скажет: «Федька! лай, как Злобная лает! Федька! лай, как Перехват!..» И лает. Вот до чего достиг! Теперь бы за этакое искусство мно-ого денег можно взять!

— Лодки едут! — возгласил Исай.

— А! Наконец!

— Вот и дождались… — с улыбкой сказал мне Мамаев.

— Да…

— Уж это всегда так: ждешь, ждешь и… дождешься! Всему есть свой конец…

— Ведь это утешительно, — не правда ли?

— Еще бы-с!

— Ежели бы не это — многие совсем не могли бы жизнь терпеть, — сказал Исай.

У того берега реки среди льда копошились две длинные темные точки.

— Лезут, — сказал Кирилка, посмотрев на них.

Земский начальник искоса взглянул на него и спросил:

— Ну что, всё пьешь?

Кирилка виновато ответил:

— Ежели когда случится… выпиваю…

— А лес воруешь?

— Зачем мне лес, вашбродие!

— Нет, однако?

— Никогда я, вашбродие, не займовался лесом! — сказал Кирилка и даже головой потряс отрицательно.

— А судил я тебя за что?

— Известно… судили вы, это точно…

— За что?

— Как вы начальники… то вам и положено судить нас.

— Хи-итрая ты бестия! Ну, а с барж, во время паузка, тоже воруешь по-прежнему?

— Я, вашбродие, один раз попробовал.

— Да и то попал, ха-ха-ха!

— Не привышно нам это — потому и попал.

— Надо приучиться? ха-ха-ха!

— Хе-хе-хе! — смеялся Мамаев.

Лодки, отталкиваясь баграми от льдин, напиравших на борта, подвигались к нашему берегу. Мужики в них что-то кричали друг другу. Кирилка тоже приставил ко рту кулак трубкой и неожиданно сильным голосом крикнул им:

— На ветлу потрафля-ай!..

Крикнул и почти кувырком скатился вниз с бугра к реке… Мы тоже последовали за ним.

Скоро мы садились в лодки: в одну я с Исаем, в другую Мамаев с земским.

— С богом, ребята! — сняв фуражку и крестясь, скомандовал земский.

Двое мужиков на его лодке тоже истово перекрестились и стали тыкать баграми во льдины, сжимавшие лодки. А льдины ударялись о борта, и раздавался зловещий, хрустящий звук. На воде было холодно. Лицо Мамаева, я видел, как-то побурело. Земский начальник, хмуря брови, строго и беспокойно смотрел вверх по течению, откуда на наши лодки неслись огромные голубовато-серые куски льда. Маленькие льдины шуршали о киль, и казалось, будто чьи-то острые крупные зубы грызут дерево лодок…

Было сыро, шумно и жутко, и все мы смотрели за борта, на этот грязный, холодный лед, такой могучий и глупый. Но вдруг в шорохе, окружавшем нас, я услышал голос с берега и взглянул туда. Берег был еще саженях в десяти от нас, на нем стоял без шапки Кирилка; я видел его серые, бойкие и насмешливые глаза и слышал Кирилкин странно сильный голос:

— Дядя Антон! За почтой поедете — хлеба мне привезите, слышь? Господа-то, путя ожидаючи, краюшку у меня съели, а — одна была…

О чёрте

Осенью — печальной порой увядания и смерти — тяжело жить!

Серые дни, плачущее небо без солнца, тёмные ночи, угрюмо поющий ветер, осенние тени — густые и чёрные тени! — всё это навевает на человека мрачные думы, в душе его рождается таинственный ужас пред жизнью, в которой нет ничего устойчивого, вечно всё колеблется: родится, разлагается, умирает зачем?.. Какая цель?..

Иногда нет сил бороться с тьмою дум, что охватывают сердце поздней осенью, — поэтому всякий, кто хочет скорее пережить их горечь, — пусть идёт им навстречу. Это единственный путь, которым человек может выйти из хаоса тоски и сомнений на твёрдую почву уверенности в себе.

Но это трудный путь… Он идёт сквозь терния, они до крови рвут живое сердце ваше, и всегда на этом пути ждёт вас — чёрт. Это именно тот, лучший из всех известных нам чертей, с которым познакомил нас великий Гёте…

Об этом чёрте я и рассказываю.

Чёрту было скучно.

Он слишком умён для того, чтоб всегда только смеяться, он знает, что в жизни есть явления, которые и сам чёрт бессилен осмеять, — никогда он, например, не касался острым ножом своей иронии величественного факта своего бытия. По правде говоря, этот наш любимый чёрт гораздо более дерзок, чем умён, и, если присмотреться к нему внимательно, пожалуй, окажется, что он, как и мы, большую часть своего времени посвящает пустякам. Но оставим это, — мы ведь не дети, не будем же ломать лучшую из наших игрушек, доискиваясь, что скрыто у неё внутри.