Реформатор - Юрий Козлов

…Шагая по длинному подземному (опять секретный стратегический объект бывшего СССР?) коридору — впереди негр в серебристом цилинде и в разъезжающемся на заднице фраке, позади — китаец в голубых трико с гульфиком (Малину они, как истинные джентльмены пропустили вперед), Никита Иванович думал, что, в сущности, прежний (глобалистский, не столь уж плохой, как выяснилось по прошествии времени) мир погубили две страсти. Отца — познать тайну смерти. И Саввы — изменить мир к лучшему, сделать его более совершенным и справедливым.

Точнее — размен страстей.

Потом, когда изменить что-либо было уже невозможно, когда Великая Антиглобалистская революция асфальтовым катком утюжила судьбы, рычащим бульдозером ползла по миру, сбривая с его кожи (иногда вместе с самой кожей) небоскребы транснациональных корпораций, крупнейших газет, телевизионные вышки, «Макдональдсы», цеха сборки компьютеров и космических спутников, Никита поинтересовался у отца, почему ради тайны смерти он не пожалел миллионы жизней? Разве он не знал, чем закончится для России и мира его мнимо (потому что он так ни с кем и не поделился этой тайной) победоносный поход в коридор? Ты, как некогда Нерон, сказал Никита, сжег Рим (мир), чтобы увидеть в зареве пожара… что?

После возвращения из коридора, исчезновения Предтечика к отцу как будто вернулись форма и содержание. Внезапные обмороки прекратились. Он более не стекал с кресел, подобно желе, не уподоблялся в кровати второй простыне. Прежде отец был почти что невесом. Казалось, если бы не бутылки с пивом в кармане, ветер унес бы его прямо в плаще, как в кульке. Если, конечно, плащ не был разновидностью ангельских крыльев. Теперь отец сделался тяжел, как будто вместо струящейся, насыщенной кислородом крови в его жилах стоял лиловый свинец. Прежде отец хотя бы изредка улыбался. Сейчас мышцы его лица как будто постоянно были под новокаином. Такие лица не созданы для улыбок. Отец практически перестал выпивать. Бутылки с пивом (якоря?) более не отягощали карманы его парусника-плаща. Теперь его бы не смогли оторвать от земли и десять ангелов. Однажды Никита увидел, как во время завтрака он перепутал стоящие рядом емкости. Вместо «Боржоми» налил себе полный стакан… водки, не убранной со стола после раннего визита сантехников. Отец осушил его единым махом даже не поморщившись, как если бы водка была «Боржоми». Но водка не была «Боржоми». Получалось, что отныне отцу было все равно, что пить. Он не видел (не ощущал) разницы между водой и водкой. Определенно, жизнь отца вступила в какое-то новое качество. В его организме происходили ососбенные химические реакции. Отец напоминал человека, вернувшегося с летающей тарелки. Как известно, даже если внешне такой человек выглядит как прежде, внутренне он совершенно другой.

«Я хотел увидеть это один, — с неожиданной горечью ответил отец. — Я думал, это касается одного меня и только меня. Он прав, — добавил после паузы, — все дело в цене… — Под “он” отец имел в виду изгнанного из Кремля Предтечика, к которому сохранил самые добрые чувства. Он даже опубликовал статью, где доказывал, что окажись Предтечик у руля России в иное время (вместо Горбачева или Ельцина), лучшего правителя трудно было бы себе представить. Не совпадающего с местом и временем правителя, утверждал отец, можно уподобить пробке, которую место и время неизбежно выталкивают в (хорошо если только политическое) небытие. — Но откуда мне было знать, что внутри моей цены скрывается… мировая беда? — посмотрел на Никиту немигающими, словно отлитыми из свинца, глазами. — Я думаю, — продолжил отец, — цена, которую получаешь за предательство, и есть та самая последняя неразменная сущность, которая, как праздник, всегда с тобой. Ее — или предлагают, или нет. Хочешь — бери, не хочешь — не бери. Но она не терпит, — прошептал отец, — игры, обмена, размена, умножения, деления, любых других математических действий. А еще, — попытался улыбнуться, но вместо этого по-волчьи оскалился новокаиновым лицом, — я хотел уступить дорогу. Помнишь песню — “…молодым везде у нас дорога”? Да, я хотел уступить дорогу ему, Савве, посмотреть, что у него получится. Я думал, — произнес совсем тихо (а может, не произнес вовсе, и Никите это только послышалось), — что всегда сумею отыграть назад. Но эта игра, как закон, как колокольный звон обратной силы не имеет».

Когда отец хотел закрыть тему, сбить собеседника с мысли, он, подобно преследуемому лису, пускал охотника (собеседника) по ложному следу. Некоторое время Никита всерьез размышлял над тем, имеет или не имеет обратную силу колокольный звон. В конце концов пришел к выводу, что один и тот же колокольный звон невозможно услышать дважды, точно так же, как войти в одну и ту же реку. А еще он подумал, что жизнь, причем не какая-то абстрактная, а его, Никиты, жизнь предельно коротка и неповторима, как этот самый колокольный звон. Ему вдруг стало неинтересно, что именно увидел отец в зареве пожара мира. Ему захотелось выпить, встретиться с Ценой и (или) Мерой, на худой конец сходить в кино.

Состоялся у Никиты на эту тему и разговор с Саввой.

Предтечик успел-таки объявить его врагом государства, заговорщиком, послать за ним одинаковых людей.

Савва перебрался с лоджии своей квартиры на соседнюю, спустился (к счастью, это уже был другой подъезд) на лифте вниз в подвал, в диспетчерскую, откуда вскоре вышел в козырькастой бейсбольной кепке, в драном комбинезоне, с белым унитазом, как лебедем, на плече. Стоявшие у выходящей на улицу арки одинаковые люди не обратили внимания на идущего своей дорогой работягу с унитазом на плече. Должно быть, они не прониклись непреходящей мудростью древней китайской поговорки, гласящей, что не каждый, кто несет на плече корзину с рыбой — рыбак, а (применительно к унитазу) — сантехник.

Мера изъявила желание спрятать Савву в Водном клубе, но Водный клуб посещала жена президента.

«Лучше уж спрячь меня… знаешь где», — неловко пошутил Савва.

«Иной раз шест не достает до дна, — возразила Мера, — не потому что река глубока, а потому что шесток короток».

Никита отвел Савву в бетонную церковь к отцу Леонтию.

В церкви имелся подвал, соединявшийся с вентиляционным коллектором многоуровневой развязки Третьего Садового кольца. Из этого подвала Савва мог уйти (улететь) вместе с сухим горячим воздухом в любую сторону города и мира.

К счастью, отец Леонтий оказался на месте, о чем свидетельствовал надраенный, сверкающий на солнце, как конь в сбруе, «Нarley-Davidson».

Когда они вошли в покои, отец Леонтий, оттрапезничав укрупненными, явно не покупными (по православной традиции кормили его изысканно и обильно) пельменями (служка как раз уносил фарфоровое блюдо, где их немало еще оставалось), сидел за письменным столом, внимательно рассматривая икону, некогда принесенную в бетонную церковь Ценой. Она утверждала, что икону ей (в свою очередь) принес (толкая носом по воде) дельфин, когда она уединенно (без купальника) загорала среди камней в крымской бухте.

«Неужели, дельфинам есть дело до православных икон?» — помнится, поинтересовался у отца Леонтия Никита.

«У дельфинов есть привычка отдавать людям то, что, по их мнению, может людям пригодиться, — задумчиво ответил отец Леонтий. — Наверное, икону уронили в море с какого-нибудь греческого корабля».

«Но почему изображение на ней меняется?» — спросил Никита, наслышанный о творящихся с иконой чудесах.

«Изображение меняется на всех иконах, — ответил отец Леонтий, — но не так быстро и не так заметно. Я полагаю, что это икона последнего, так сказать, поколения, изготовленная по новейшей технологии. Неужели ты думаешь, — с удивлением посмотрел на Никиту, — что Господь, подобно СССР, проспал компьютерную революцию? Если предстоящие события моделируются с помощью компьютера, то почему они не могут моделироваться с помощью иконы?»

Рыба, вспомнил Никита, первые христиане узнавали друг друга по силуэту рыбы, который они чертили на песке. «Иисус Христос, Бога Сын, Спаситель» — из первых букв этих греческих слов составлялось слово: «Рыба». Оно же символизировало души, которые улавливал в свои сети «перворыбак» апостол Петр. Ну да, подумал Никита, прежде была рыба, теперь дельфин, чей мозг, как выяснилось, по всем параметрам превосходит человеческий. «ДЕЛо лЬнет к ФИНансам» — так вдруг расшифровал Никита (опять же греческое) слово «дельфин» — вместилище нового смысла.

Боже мой, какое дело, к каким финансам? — изумился, спустя мгновение.

«Почему ты отказался от бессмертия, сын мой?» — спросил отец Леонтий у Саввы, не отрывая взгляда от дельфиньей иконы.

«Потому что, — не удивился неожиданному вопросу Савва, — я решил, что недостоин бессмертия, ибо никогда к нему не стремился, не мечтал о нем, не сделал в своей жизни ровно ничего, чтобы его приобрести. Видишь ли, отче, я всегда думал, что нет смысла постоянно думать о смерти, потому что смерть рано или поздно сама о тебе подумает. Смерть — это дама, чья взаимность гарантирована существующим миропорядком».