Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

К Роману Тимофееву протиснулся Пронька Говорухин, назвался:

— Я брат Игнату. Только что бегал к кату Ефимке дознаваться, что стало с братом? А он речил, что подлый Ивашка Алфимов повелел закопать его живьем в землю!

У походного атамана потемнели голубые глаза, недобро зашевелились длинные усы, показывая, что и вспышка гнева недалека:

— Коль так, воевода, берегись!

Михаил Хомутов отыскал взглядом пушкаря Чуносова, спросил об Игнате Говорухине:

— Где Волкодав? Ты же говорил, будто видел его.

— Живой, живой, — начал было Ивашка Чуносов, но нетерпеливый Пронька схватил его за плечо и пытался было встряхнуть кряжистого пушкаря.

— Неужто жив братка? Где же он, сказывай!

— Перед самым сражением с рейтарами я как мог покормил его и укрыл надежно, вот вместе с пушкарем Ивашкой Маркеловым, — и Чуносов указал на пожилого, но крепкого еще пушкаря с маленькими хитрыми глазками под лохматыми сивыми бровями.

— Веди его сюда, Игната, — распорядился Роман Тимофеев. — Надобно о здоровии справиться…

— Да как его вести, атаманушка, коль он в земле! — в смущении развел руками Чуносов.

— Как это… в земле? — Атаман потянул к себе пушкаря крепкой рукой. — Неужто — захоронен? Так ты ж речил только что, будто покормил его! Ничего в толк не возьму!

— Живой, да на воле токмо голова торчит, — пояснил Ивашка Чуносов. — Так воевода-антихрист повелел его казнить мучительной смертью.

— Ну-у, воевода! Сам себе ты могилу вырыл! Только не по голову, а и с макушкой! — И к пушкарю со строгим наказом: — Веди нас и покажи, где Игнат!

Шумной толпой поспешно прошли через город, пересекли площадь, вошли в кремль, приблизились к суровой раскатной башне.

— Вот он, — сказал Чуносов и рукой указал на засыпанное свежекопаной землей место около угла башни, под срезами толстых серых бревен. Рядом в растерянности хлопал себя по бокам и топтался чернявый и длинный Пронька Говорухин, несвязно бормоча:

— Братуха, а братуха, где ты?..

Сколько ни оглядывались, видели огромный, ведра на три, опрокинутый чугун и ничего более.

— Пронька, берись с того боку, — попросил Ивашка Чуносов.

Вдвоем подняли, отнесли чуть в сторону чугун, и у всех вырвался невольный вскрик ужаса: на земле, казалось, лежала одна темноволосая голова, расстелив бороду перед собой. Глаза у головы были закрыты пожелтевшими уже веками.

— Игна-ат! Да что же с тобой этот изверг сотворил! — невольно вырвалось у атамана, и он руки сцепил на груди, хрустнув толстыми сплетенными пальцами. Рядом с головой брата упал на землю и распластался Пронька. Осторожно тронул закрытые глаза, словно желая проверить — жив ли Игнат, заторопился:

— Братуха, ты живой? Слышь, это я, Пронька!.. Матушка вся извелась, не ведая, где ты, отчего утром в дом не воротился…

Игнат открыл глаза и снова зажмурил, попытался, видно было, сделать глубокий вдох, да земля не дала. Снова моргнул воспаленными веками, вскинул пристальный и недоверчивый взгляд на голову брата, которая так же будто лежала на земле, бородой к нему, прошептал чуть слышно:

— И тебя, Проша, воевода… прикопал?

— Да нет, братка, нет же! И тебя сейчас откопаем! Нету больше воеводы в городе, вот, перед тобой атаман Роман Тимофеев сам стоит, и казаки, и стрельцы…

Игнат пришел в себя, посмотрел на брата, на частокол ног вокруг его головы, с трудом, но уже погромче сказал:

— А я уже думал, что там! Голоса ваши слышу, а думаю, что ангелы с бесами спорят, куда меня втащить. Когда началось сражение, пуля вдруг о чугунок звякнула, у самого носа в землю клюнула, малость не в шею впилась… Тяжко в родимой мать-земле… Непривычно из нее торчать… словно репа перезрелая.

Походный атаман склонился к своему посланцу, как ребенок, погладил по голове, утешил:

— Потерпи малость, друже. — И обратился к стрельцам: — Принесите лопаты, скорее же.

Через минуту в три лопаты бережно начали со всех сторон откапывать Игната. Он, не в силах перебороть нервную дрожь в голосе, пытался шутить, косясь на сверкающие лопаты перед глазами и на комья земли, которые отбрасывали стрельцы подальше:

— Как навалили пушкари тяжкий чугун поверх моей головы… тут я и сказал себе: вот, Игнат, и терем-теремок тебе сотворили! Ежели побьют пушкарей в драке, никому и в голову не придет шевельнуть такую тяжесть… тут тебе и погибель! Хорошо еще, вороны глаза не выклюют, а бродячие собаки альбо крысы носа не отъедят!

— Ничего, Игнатка, слава Господу, что жив остался, — утешал Роман Тимофеев. — Изопьет из этой же чаши свою долю и лихой самарский воевода! — А у самого желваки на скулах взбугрились. — А тебя стрельцы с братом Пронькой спроводят в баню, отмоют, к женке сведут… Тутошние старухи, которые травами врачевать могут, подправят тело. Опосля предстанешь перед Степаном Тимофеевичем, ему все обскажешь о воеводе, он и воздаст Алфимову.

— Ну-ка, брат Игнашка, давай мы тебя, будто репку, как сказывал сам, тянуть почнем, — негромко проговорил Ивашка Чуносов, когда обкопали достаточно и пошла земля не так крепко утоптанная ярыжками. Вместе с Пронькой они взяли его под руки поудобнее. — Напряги ноги, чтоб жилы не потянуло. Вот та-ак! Долго жить будешь, брат посадский староста, коль с того свету счастливо воротился. Мы тебя и до бани доведем помаленьку…

Весь в земле, в изодранном исподнем белье, измученный Волкодав потащился с помощью брата и пушкаря из кремля, кто-то успел подогнать телегу с ворохом сена, кинули рядно, Игната положили на сено и повезли к берегу реки Самары, где среди густо слепившихся посадских бань была у него и своя.

— С воеводой говорить будешь, Роман? — спросил Михаил Хомутов, поглядывая, как стрельцы дружно заваливали глубокую яму, из которой только что торчал Говорухин. — Допытать бы его… о душегубстве как следует.

— Пущай с ним атаман Степан Тимофеевич беседует! — отмахнулся от такого занятия походный атаман. — Мне с обеда гнать струги дальше, к Белому Яру, а опосля к Синбирску. Надобно разведать о тамошних силах, не прибыл ли воевода Урусов из-под Казани, как о том в Саратове слух был среди стрельцов. Не зря же и воевода Милославский от себя спосылал стрельцов о нас дознаваться. Думается мне, сильные царевы рати ждут Степана Тимофеевича, в том числе и московские полки. Будет крепкая драка, брат Михаил, потому и надо хорошенько пообедать, — шутливо закончил этот серьезный разговор атаман.

— Позвал бы я тебя, Роман, с твоими есаулами к себе, да… пуст мой дом… Покудова был я в Саратове, кто-то руку на мою Анницу поднял… Убили ее кинжалом, вурдалаки.

Есть у меня догадка, кто это сотворил, да надо знать наверняка.

Роман Тимофеев взял Хомутова за оба плеча, повернул лицом к себе. Его ласковые голубые глаза с участием глянули в лицо сотника, он тихо сказал, словно тяжелобольному человеку:

— Прости, друже, что сразу не смекнул о твоем горе… Видел, что не в себе ты. Кругом радость, а у тебя будто душу вынули. Шепнул мне Митька Самара, что висел ты у воеводы на дыбе, думал, и печаль от той боли… Ужо будет воеводе от атамана и село и вотчина, чтоб его вело и корчило! Всякому петуху свой час в суп прыгать!

— Верно говоришь, атаман, — подал голос сбоку Митька Самара. — Всколыхнул Бог народ, напоит народ воевод!

— Так и будет, други! А тебе скажу, Миша, — горюй! Не стану говорить зряшние слова, чтоб не тужил, дескать! Разве можно по женке не тужить? Токмо не уходи одиноко в угол, тараканы и те кучкой держатся. На людях зеленая тоска стократ бессильнее… А касаемо обеда… — Атаман огляделся вокруг, глаза его заискрились. Он провел пальцами по пушистым усам в отлет, сказал с хитринкой: — Да вот давний наш знакомец Никита-а ежели пригласит, то у него и отобедаем! У меня на струге не так давно под Дербенем пиво пил, теперь нас угостит!

Никита с поклоном пригласил атамана и его есаулов к себе. Роман Тимофеев повернулся к прочим казакам, которых разбирали по домам горожане, уведомил:

— Ну, братики, три часа вам на еду и на роздых! С тутошними девицами познакомитесь чуток попозже, когда всех бояр побьем и со сватами сызнова на Самару приедем! Вот тогда и свадьбы гулять будем, а нынче некогда! И чтоб у меня без баловства. А через три часа чтоб всем сидеть в стругах. Ступайте! — И сотнику Хомутову: — Миша, идем и ты с нами, позрим, чего там Никитова Параня да Луша наготовили к обеду.

Михаил с печалью отказался от приглашения:

— Я еще с похода дома не был… Там теща одна, в слезах. Вы идите, гуляйте, братцы, а мне Богу помолиться надо, по убиенной моей Аннице…

Роман Тимофеев понял его, еще раз обнял за плечи, сказал душевно:

— Хорошо, Миша, побудь дома. А на берег приходи, нас в поход проводить. Договорились?

Михаил Хомутов молча поклонился друзьям и тяжело побрел к осиротевшему дому.