100 великих узников - Надежда Ионина

Декабристы в Шлиссельбурге

После следствия сосланных в Сибирь декабристов везли к месту ссылки не через Москву, а окольным путем: сначала по Ярославскому тракту через Рыбинск и Ярославль, а потом дорога шла на Кострому, Пермь, Екатеринбург и далее… Первой станцией на их пути была «Государева тюрьма» – Шлиссельбург. Не у одного изгнанника дрогнуло сердце при виде мрачных стен этой крепости, и об этом чувстве страха – «А вдруг оставят здесь?» – рассказывали впоследствии многие из них. А.Е. Розен, например, вспоминал: «С беспокойным чувством, с мрачными думами приближался я к Шлиссельбургу, опасаясь, чтоб нас не оставили в его стенах. Я знал, что несколько человек из моих товарищей содержались там после приговора… Когда тройка повернула вправо – к селению, я перекрестился».

О коменданте крепости декабрист Михаил Александрович Бестужев (младший из братьев) рассказывает следующее: «В октябре 1826 года нас с братом повезли в Шлиссельбург, где мы пробыли до сентября 1827 года – в заведении, подобном Алексеевскому равелину, ухудшенному отдаленностью от столицы и 30-летним правлением генерал-майора Плутанова, обратившего… это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков за счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать 50 копеек ассигнациями. Этот Плутанов в свое 30-летнее управление до такой степени одервенел к страданиям затворников, что со своими затверженными фразами… походил скорее на автомата, чем на человека, сотворенного Богом. Когда я просил его купить на мои деньги каких-либо книг, он мне отказал, ссылаясь на строгое запрещение».

М.А. Бестужев

Только со сменой этого коменданта положение заключенных улучшилось. В записках М. Бестужева можно прочитать следующее: «Я был помещен в маленькую комнатку в четыре квадратных шага; из этого надо вычесть печь, выступавшую в комнату, место для кровати, стола и табурета. Комната стояла не в ряду, где помещались брат Николай, Иван Пущин, Пестов, Дивов и другие. Те комнаты были просторные и светлые и имели ту выгоду, что, будучи расположены рядом… доставляли заключенным возможность сообщения посредством мною изобретенной азбуки, а летом при растворенных окнах даже разговаривать в общей беседе.

Когда был назначен генерал Фридберг, мы вздохнули свободнее. Он дал нам все по положению: халаты, белье, тюфяки, постельное белье и устроил общее приготовление пищи, что дало нам возможность иметь табак и даже чай».

За год до восстания был принят в «Северное общество» Николай Александрович Бестужев, но в его работе на первых порах он принимал довольно скромное участие. К числу руководителей Общества он не принадлежал, о составе думы и ее планах не знал и имел только те сведения, которые ему сообщал К. Рылеев. В передние ряды Н.А. Бестужев выдвинулся только в самый момент восстания. Утром 14 декабря 1825 года по поручению К. Рылеева он отправился в казармы Морского экипажа, чтобы вывести матросов на Сенатскую площадь. Когда восстание было разгромлено, он переоделся матросом и по льду добрался до Кронштадта, намереваясь оттуда с подложными документами отправиться на Толбухинский маяк. Но в Кронштадте Н.А. Бестужева арестовали и препроводили в Петербург.

Н.А. Бестужев

На допросе свое участие в восстании он объяснил горячим желанием добра Отечеству, считал данный момент подходящим для достижения цели, чтобы предъявить требования, покуда не принял присягу. Перед отправкой в Читу Н.А. Бестужев содержался в Шлиссельбурге в 1826–1827 годах.

Иван Иванович Пущин в самый день восстания заболел, но, когда на Сенатской площади выстроился Московский полк, он тоже встал в каре возле памятника Петру I. Рассказывали, что он выглядел «всех бодрее» и, несмотря на его штатскую одежду, «солдаты охотно слушали его команды». Площадь он покинул одним из последних, бежать не думал, считая постыдным скрываться от участи, которая уже постигла некоторых его товарищей.

И.И. Пущина арестовали 16 декабря в доме отца, связали ему руки и в сопровождении фельдъегеря и двух жандармов привезли в Зимний дворец. Лично допросив его, император приказал посадить «злодея» в Алексеевский равелин. В камере № 5 стояла кровать «с госпитальным одеялом», стол с кружкой, на которой были вырезаны буквы «А» и «Р». Окно, замазанное белой краской, почти не пропускало света, день и ночь чадила тусклая лампа. С узника сняли его одежду и выдали тюремный халат и арестантские туфли.

Следственному комитету И.И. Пущин не давал пространных ответов, держался независимо и с достоинством, позволял себе «дерзкие замечания», холодно предлагал чиновникам «быть скромнее» в своем любопытстве, никого из товарищей не выдал… Верховный уголовный суд обвинил И.И. Пущина в том, что он «участвовал в умысле на цареубийство одобрением выбора лица, к тому предназначенного; участвовал в управлении Общества, принимал членов и давал поручения, лично действовал в мятеже и возбуждал нижних чинов». Осужденного по первому разряду, его приговорили к смертной казни через отсечение головы, которую потом заменили ссылкой в каторжные работы сроком на 20 лет. Но прежде чем отправить в Сибирь, его заключили в Шлиссельбург.

И.И. Пущин

30 июля 1826 года, с трудом выйдя из повозки, И.И. Пущин и А. Пестов увидели пустынный берег, массивные стены и толстые башни крепости. И.И. Пущина поместили в одну из камер Секретного дома, где он очень сдружился с оказавшимся по соседству Н.А. Бестужевым. Содержание арестованных в Шлиссельбурге было почти таким же строгим, как и в Алексеевском равелине: на прогулки их не выводили, общаться между собой не разрешали, и все же им удавалось даже «разговаривать». Отцу И.И. Пущин сообщал: «Мы дошли до такого совершенства, что могли говорить через стену знаками… для наших бесед и не нужно было лучшего языка».

В Шлиссельбурге И.И. Пущин пробыл до конца 1827 года, но родственники сумели договориться с комендантом крепости, и тот иногда передавал узнику письма, посылки, книги.

Иосиф Викторович Поджио на следствии показал, что вступил в тайное общество по предложению В.Л. Давыдова, так как был страстно влюблен в его племянницу Марию Андреевну Бороздину. Из опасения, что лишится расположения дяди и возможности видеться с ней в его доме, Поджио и вступил в общество, так как в доме сенатора А. Бороздина он бывал очень редко – всего 1–2 раза в год. У И.В. Поджио было много соперников, но он был хорош собой, восторжествовал над всеми и в 1825 году женился на Марии Андреевне против воли ее отца.

После подавления восстания его обвинили в «принадлежности к тайному обществу с знанием цели и знанием о приготовлении к мятежу, а также в умысле на цареубийство согласием и даже вызовом». Он был отнесен к четвертому разряду преступников и приговорен по лишении чинов и дворянства к ссылке в каторгу на 12 лет, а потом на поселение. В августе 1826 года срок каторги был сокращен ему до 8 лет.

Влиятельный сенатор А. Бороздин всячески стремился к тому, чтобы дочь его порвала все связи с мужем, но, как он ни старался, Мария Андреевна постоянно рвалась к мужу и очень сильно тосковала, не имея о нем никаких сведений. Когда некоторым женам декабристов разрешили отправиться за мужьями в ссылку, она тоже стала собираться в далекий путь, надеясь разыскать мужа в Сибири. И тогда влиятельный сенатор все свои связи употребил на то, чтобы разлучить дочь с мужем. Он добился аудиенции у Николая I, и император приказал вместо Сибири отправить И.В. Поджио в Шлиссельбург, но его матери и жене об этом не сообщать.

В октябре 1827 года И.В. Поджио доставили в крепость, где уже содержались А. Юшневский, В. Дивов, В. Кюхельбекер и другие. Тюремная азбука позволяла им перестукиваться, но потом стук прекратился, и И.В. Поджио остался один, не зная даже, что некоторое время в Шлиссельбурге находился и его брат Александр. Комендант крепости доносил в III Отделение, что узник «неотступно просит позволения писать к матери и к жене своей единственно о своем здоровье, воспитании детей своих и некоторых домашних распоряжениях, не объявляя отнюдь о месте пребывания своего». Ему отвечали, что хотя государственным преступникам, осужденным в каторжные работы, и дозволено получать письма, самим им писать запрещено. Лишь в январе 1829 года И.В. Поджио разрешили изредка писать жене и матери, но только о своем здоровье и домашних делах.

А Мария Андреевна еще в марте 1828 года обращалась к всесильному А.Х. Бенкендорфу с письменной просьбой открыть ей место пребывания мужа, так как она хочет отправиться к нему. В апреле ей было объявлено, что «еще не имеется положительного сведения о месте его пребывания». Истину знал отец, но он молчал и все пытался уговорить дочь отказаться от мужа. В декабре 1830 года Мария Андреевна вновь подает в III Отделение прошение, в котором называет себя «вдовой живого мужа», напоминает о своем ребенке, который родился «через несколько недель после ужасного события, которое отняло у него его несчастного отца». А «несчастный отец» в это время томился в Шлиссельбурге, был лишен прогулок, ничего не знал о происходящих в мире событиях. Княгиня М.Н. Волконская, встретившая И.В. Поджио уже на поселении, рассказывала, что во все годы заключения в крепости «он видел только своего тюремщика, да изредка коменданта. Его оставляли в полном неведении всего, что происходило за стенами тюрьмы; его никогда не выводили на воздух, и, когда он спрашивал у часового: «Какой у нас день?» – ему отвечали: «Не могу знать». Таким образом, он не слышал о польском восстании, об июльской революции, о войнах с Персией и Турцией, ни даже о холере. Его часовой умер от нее у двери, а он ничего не подозревал об эпидемии… Сырость в его тюрьме была такой, что все его платье пропитывалось ею, табак покрывался плесенью; его здоровье настолько пострадало, что у него выпали все зубы».