Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) - Николай Наседкин

Мы действительно видим очень много (а обилие это опять-таки своего рода загадка) самоубийств, странных и загадочных, сделанных вовсе не по нужде, не по обиде, без всяких видимых к тому причин, вовсе не вследствие материальных недостатков, оскорбленной любви, ревности, болезни, ипохондрии или сумасшествия (позволим себе подчеркнуть-выделить этот перечень основных, по Достоевскому, причин самоубийства! -- Н. Н.), а так, Бог знает из-за чего совершившихся. (...) я несомненно убежден, что в большинстве, в целом, прямо или косвенно, эти самоубийцы покончили с собой из-за одной и той же духовной болезни - от отсутствия высшей идеи существования в душе их. В этом смысле наш индифферентизм, как современная русская болезнь, заел все души. Право, у нас теперь иной даже молится и в церковь ходит, а в бессмертие своей души не верит, то есть не то что не верит, а просто об этом совсем никогда не думает. (...)

Укажут мне, пожалуй, опять, что в наш век умерщвляют себя даже дети или такая юная молодёжь, которая и не испытала ещё жизни. А у меня именно есть таинственное убеждение, что молодёжь-то наша и страдает, и тоскует у нас от отсутствия высших целей жизни. В семьях наших об высших целях жизни почти и не упоминается, и об идее о бессмертии не только уж вовсе не думают, но даже слишком нередко относятся к ней сатирически, и это при детях, с самого их детства, да ещё, пожалуй, с нарочным назиданием. (...) ...этот бред, то есть вывод необходимости самоубийства, есть для многих, даже для слишком уже многих в Европе - как бы последнее слово науки. Я в кратких словах выразил это "последнее слово науки" ясно и популярно, но единственно чтоб его опровергнуть, - и не рассуждением, не логикой, ибо логикой оно неопровержимо (...), - но верой, выводом необходимости веры в бессмертие души человеческой, выводом убеждения, что вера эта есть единственный источник живой жизни на земле - жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений...

(...) Страдание тут очевидное, и умерла она (это Достоевский опять о дочери Герцена. -- Н. Н.) непременно от духовной тоски и много мучившись. Чем она успела так измучиться в 17 лет? Но в этом-то и страшный вопрос века. Я выразил предположение, что умерла она от тоски (слишком ранней тоски) и бесцельности жизни - лишь вследствие своего извращённого теорией воспитания в родительском доме, воспитания с ошибочным понятием о высшем смысле и целях жизни, с намеренным истреблением в душе её всякой веры в её бессмертие.

(...) Истребление себя есть вещь серьёзная, несмотря на какой бы там ни было шик, а эпидемическое истребление себя, возрастающее в интеллигентных классах, есть слишком серьёзная вещь, стоящая неустанного наблюдения и изучения..." (24, 46)

Неустанного!

6

Именно этим сам Достоевский и занимался -- неустанным наблюдением и изучением.

И всё время, неустанно как бы примеривает суицидальную ситуацию на себя. В рабочей тетради появляются то и дело обрывочные, но какие глубинно-знаменательные записи-пометы вроде следующей: "Да, хорошо жить на свете, и жить и умирать".(23, 177) Или: "Господи, благодарю Тебя за лик человеческий, данный мне. (В противуположность самоубийцам)". (24, 116)

И ему, конечно, тесны были рамки документальной прозы, рамки публицистики, рамки дневникового жанра. В "Приговоре" он за них, за эти рамки, как бы вышел, применил художественный приём перевоплощения, надел личину своего героя, заговорил-высказался чужим голосом. И так мастерски, что, как видим, иные простодушные читатели приняли этот голос за голос самого автора. Оправдываться-объясняться он будет в декабрьском выпуске "Дневника", а пока, разохотившись, срочно, как принято выражаться -- на одном дыхании, создаёт и в ноябрьском выпуске "ДП" публикует повесть "Кроткая". Опять чужой голос, опять исповедальный тон, опять речь о самоубийстве. Причём, если "Приговор" -- это, по существу, развёрнутая в художественное повествование первая часть заметки "Два самоубийства" (о смерти дочери Герцена), которая в октябрьском выпуске непосредственно предшествовала "Приговору", то "фантастический рассказ" (определение Достоевского) "Кроткая" родился из второй части, где речь шла о швее Марье Борисовой, выбросившейся из окна с образом Божией Матери в руках.

У Достоевского зачастую получалось как-то так, что "pro" у него выходило сильнее и убедительнее, чем "contra". Особенно это ярко проявилось в "Братьях Карамазовых", о чём речь у нас впереди, пока же отметим: писатель, уже по первым откликам на "Приговор" понял, что и на этот раз он невольно, но явно переборщил с "pro" -- вещь воспринималась как апология логического, атеистического самоубийства, а то и самоубийства вообще. Чтобы добавить веское "contra" Достоевский вспомнил о кротком самоубийстве бедной швеи. И здесь самое время вспомнить утверждение, с которого началось наше исследование -- о том, что сам Достоевский хронически мечтал-думал о самоубийстве. Что же могло остановить и останавливало его как потенциального самоубийцу от окончательного рокового последнего шага? Один из ответов на удивление прост и содержится как раз в "Кроткой".

Все логические самоубийцы Достоевского -- и Свидригайлов, и Кириллов, и Крафт, и герой "Приговора" -- превращали акт суицида в процесс, в растянутое по времени действо. Они посеивали в своём сознании мысль о самоубийстве, взращивали-холили её, свыкались с нею, убеждали сами себя в неизбежности и безальтернативности самоубийственного конца. Такой герой сам ставил себя в такое положение, что, в конце концов, приближался к смерти даже ближе, чем приговорённый к смертной казни: как мы помним из автобиографических страниц "Идиота", тот и на эшафоте не теряет надежды остаться в живых. Так что самоубийца-атеист последний шажок делал с муками (Кириллов) или хладнокровно (Свидригайлов), но обязательно делал и уже ничто остановить его не могло.

В случае с героиней "Кроткой" подчёркивается именно случайность, необязательность, секундность, абсурдность и нелепость самоубийства. Голос самого Достоевского, личностная окраска аргументации прямо-таки слышится-чувствуется в этом страстном монологе рассказчика-повествователя. Не случайно выскакивает вдруг прямо автобиографическое: "Приговорённые к смертной казни чрезвычайно, говорят, крепко спят в последнюю ночь. Да так и надо, это по природе, а то силы бы не вынесли..." Кто говорят? Кому говорят?

А чуть раньше: "Говорят, что стоящие на высоте как бы тянутся сами книзу, в бездну. Я думаю, много самоубийств и убийств совершилось потому только, что револьвер уже был взят в руки. Тут тоже бездна, тут покатость в сорок пять градусов, о которую нельзя не скользнуть, и вас что-то вызывает непобедимо спустить курок..." Думается, не вызывает сомнения, кто говорил-подсказывал Достоевскому такие психологические тонкости потенциального самоубийцы. Герой-рассказчик "Кроткой", не будем и забывать, как и сам Достоевский, -- мечтатель ("В том-то и скверность, что я мечтатель..."), притом мечтатель подпольный, тип, чрезвычайно наклонный к суицидальным мыслям-фантазиям.

Главный вывод, основное утверждение автора "Кроткой" (и рассказчика, и, разумеется, самого Достоевского): самоубийство -- нелепая мгновенность, самоубийство можно было предотвратить, не допустить, отменить: "Главное, обидно то, что всё это случай - простой, варварский, косный случай. Вот обида! Пять минут, всего, всего только пять минут опоздал! Приди я за пять минут - и мгновение пронеслось бы мимо, как облако, и ей бы никогда потом не пришло в голову..." и чуть позже -- ещё более определённо и однозначно: "Нет, всё это - мгновение, одно лишь безотчетное мгновение. Внезапность и фантазия! (...) Влетела в голову мысль, закружилась и - и не могла устоять перед нею (...) Опоздал!!!"

Как видим, герой-повествователь нимало не сомневается, что, вернись он вовремя домой, самоубийство не свершилось бы. Как мы помним из теории суицида, многие самоубийства, действительно, не случаются, предотвращаются именно потому, что рядом с отчаявшимся человеком в самую крайнюю секунду оказывался другой человек и отвлекал от рокового решения, снимал-сглаживал самоубийственное настроение секунды.

И ещё: как ни покажется это странным, но ведь в "Кроткой" самоубийц -- двое. Да, да! Ведь у повести, что называется, -- открытый конец. Ну-ка, вчитаемся повнимательнее в финальные строки: "Косность! О, природа! Люди на земле одни - вот беда! "Есть ли в поле жив человек?" кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдёт солнце и - посмотрите на него, разве оно не мертвец? Всё мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание - вот земля! "Люди, любите друг друга" - кто это сказал? чей это завет? Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки её стоят у кроватки, точно ждут её... Нет, серьёзно, когда её завтра унесут, что ж я буду?" (24, 21)

Только самый невнимательный читатель не увидит здесь отчаянье потенциального самоубийцы, невыносимо страдающего от глобального, тотального, вселенского одиночества и к тому же считающего себя преступником (доведение до самоубийства), жить которому осталось максимум до "завтра", до момента, когда "её унесут". Причём сделает он это, казнит себя, тоже под влиянием секунды, в один невыносимый момент...