Дикие лебеди - Юн Чжан

В четырнадцать лет я любила родителей с истовостью, невозможной в нормальных обстоятельствах. Вся моя жизнь вращалась вокруг них. Когда они ненадолго возвращались домой, я следила за их настроением, старалась развлечь. Когда они снова попадали в заключение, я раз за разом ходила к надменным цзаофаням и требовала разрешить мне посещение. Порой мне позволяли посидеть с отцом или матерью несколько минут, при охране. Я рассказывала им, как сильно их люблю. Я прославилась среди бывших работников сычуаньской администрации и восточного района Чэнду, и в то же время невероятно раздражала тех, кто мучил моих родителей; они ненавидели меня и за то, что я упорно их не боялась. Однажды товарищ Шао закричала, что я «смотрю сквозь нее». В ярости они написали в одной из своих стенгазет, что «Красный Чэнду» позаботился о лечении отца потому, что я якобы соблазнила Юна.

В свободное время (а им я располагала в избытке) я также виделась с друзьями. Вернувшись в декабре 1966 года из Пекина, мы с Пампушкой и ее подругой Цинцин поехали на месяц на авиационный завод поблизости от Чэнду. Нам требовалось чем — нибудь себя занять, а самое важное наше занятие, по мнению Мао, заключалась в том, чтобы ходить по заводам и пробуждать у рабочих бунтарские настроения. Мао казалось, что на производстве беспорядков слишком мало.

Единственное, что нам удалось пробудить, — это интерес молодых людей из бывшей заводской баскетбольной команды. Вечерами мы гуляли по деревенским дорогам среди благоухания рано распустившихся бобов. Вскоре, когда родителям стало тяжелее, я вернулась, навсегда забыв об указаниях Мао и своем участии в «культурной революции».

Дружба с Пампушкой, Цинцин и баскетболистами продолжалась. В нашу компанию входила моя сестра Сяохун и несколько других девочек из нашей школы. Я была младшей. Мы часто встречались у кого — нибудь дома и сидели там целый день, а часто и ночь, потому что больше заняться было нечем.

Мы бесконечно обсуждали, кто кому нравится. В центре нашего внимания был капитан баскетбольной команды, девятнадцатилетний красавец Сай. Девочки спорили, кого он предпочитает: меня или Цинцин. Он держался сдержанно и молчаливо. Цинцин была к нему явно неравнодушна. Каждый раз перед встречей с ним она старательно мыла и расчесывала свои доходящие до плеч волосы, гладила и расправляла одежду, даже немного пудрилась, румянилась и рисовала карандашом брови. Все мы над ней посмеивались.

Меня тоже привлекал Сай. При мысли о нем сердце начинало стучать, ночью я просыпалась лихорадочно разгоряченная, и мне чудилось его лицо. Я часто бормотала его имя и вела с ним молчаливые беседы, когда мне становилось горько или страшно. Но я никогда не говорила о своих чувствах ни ему, ни подругам, ни даже себе самой. Я только робко фантазировала. Мою жизнь, мое сознание всецело занимали родители. Малейшую попытку уделить внимание своим личным делам я подавляла как предательство. «Культурная революция» лишила, а может, избавила меня от обычного девичества с капризами, размолвками и ухажерами.

Но я не была лишена тщеславия. Я нашила на выцветшие колени своих штанов голубые заплатки с абстрактными узорами. Друзья смеялись над ними. Бабушка ужасалась и сетовала: «Никто так не одевается». Но я настаивала на своем. Мне хотелось выглядеть не столько красиво, сколько по — другому.

Однажды подруга рассказала нам, что ее родители, известные актеры, покончили с собой; они не вынесли издевательств. Вскоре стало известно, что наложил на себя руки брат еще одной девочки. Его вместе с сокурсниками по Пекинскому авиаучилищу обвинили в попытке создать антимаоистскую партию. Когда за ним пришла полиция, он выбросился из окна четвертого этажа. Некоторых его со — ратников — «заговорщиков» казнили; других приговорили к пожизненному заключению, обычному наказанию за попытки организовать оппозицию. Эти трагедии были частью нашей повседневной жизни.

Семьи Пампушки, Цинцин и некоторых других не пострадали. И они не перестали со мной дружить. Их не трогали преследователи моих родителей — их власть не распространялась так далеко. Тем не менее они рисковали, плывя против течения. Мои друзья, как и миллионы китайцев, следовали вековому принципу верности: «давать уголь, когда идет снег». Одно их присутствие помогло мне выжить в самые тяжелые годы «культурной революции».

Помогали они и практически. К концу 1967 года территорию нашего блока, контролируемого «Двадцать шестым августа», стал атаковать «Красный Чэнду». Наш дом превратили в крепость. Нам приказали переехать из квартиры на четвертом этаже в комнаты на первом этаже соседнего здания.

Родители находились под стражей. Отдел отца, который в нормальных условиях отвечал бы за переезд, теперь только отдавал приказы. Компаний по перевозке вещей не существовало, так что лишь благодаря помощи друзей мы не остались без кровати. И все же мы взяли с собой только самую необходимую мебель и оставили, например, тяжелые книжные шкафы отца; мы не могли их поднять, а тем более провезти на тележке через несколько лестничных пролетов.

Теперь мы жили в квартире, уже занятой семейством другого «попутчика», которому приказали освободить половину площади. Квартиры уплотняли во всем нашем блоке, чтобы использовать верхние этажи под командные пункты. Мы с сестрой жили в одной комнате. Окно, выходящее на запущенный сад позади дома, мы всегда держали на задвижке, потому что стоило его открыть, как из засоренной канализации в комнату поднималась вонь. Ночью мы слышали из — за стены, ограждавшей территорию, приказы сдаться и беспорядочную стрельбу. Однажды меня разбудил звон стекла: в окно влетела пуля. Она застряла в противоположной стене. Как ни странно, я не испугалась. После всех пережитых ужасов пули на меня не действовали.

Чтобы занять себя, я принялась сочинять стихи в классическом стиле. Первое удовлетворившее меня стихотворение написалось к моему шестнадцатилетию, 25 марта 1968 года. День рождения не праздновали. И отец и мать находились в заключении. Той ночью я лежала в кровати и слушала выстрелы и доносящиеся из рупоров проклятия, от которых кровь застывала в жилах; во мне происходил переворот. Мне всегда говорили, а я верила, что я живу в раю на земле — в социалистическом Китае, не в капиталистической преисподней. Теперь я спрашивала себя: если это рай, то каков же ад? Я не против была бы посмотреть на место, где страдают еще больше. Впервые я испытала осознанную ненависть к режиму и страстно захотела узнать, какова же альтернатива.

Но я инстинктивно избегала мыслей о Мао. Он наполнял мою жизнь с самого детства. Он был кумиром, богом, вдохновением, смыслом существования. Два года назад я с радостью отдала бы за него жизнь. Хотя он утратил для меня волшебную притягательность, но по — прежнему оставался святыней и был вне подозрений. Даже теперь я не дерзала покуситься на его авторитет.

В этом настроении я написала свои стихи — о смерти моего легковерного простодушия, улетающего, как сухие листья, уносимые бурей в иной мир, откуда нет возврата. Я выразила все свое недоумение на пороге новой жизни, всю путаницу своих мыслей. Это были стихи о поиске, о блуждании в темноте.

Я записала стихотворение и, лежа в постели, повторяла его про себя, как вдруг услышала удары в дверь. По звуку я сразу поняла, что это налет на дом. «Бунтари» товарища Шао уже обшаривали несколько раз нашу квартиру. Они унесли «предметы буржуазной роскоши», например, элегантные бабушкины наряды докоммунистической эпохи, отороченное мехом мамино маньчжурское пальто, даже папины костюмы — хотя они были в стиле Мао. Конфисковали даже мои шерстяные брюки. Они всё возвращались и возвращались в надежде найти улики против отца. Я привыкла, что наше жилье периодически переворачивают вверх дном.

Я перепугалась: что будет, если они обнаружат мое произведение? Когда нападки на отца только начались, он попросил маму сжечь его стихи; он знал, что любой текст может быть обращен против своего автора. Однако мама не смогла заставить себя уничтожить их полностью. Она сохранила несколько строф, посвященных ей. Они стоили отцу нескольких жестоких «митингов борьбы».

В одном стихотворении отец шутливо рассказывал, как не смог взобраться на вершину живописной горы. Товарищ Шао со товарищи заявили, что он «оплакивает неудачную попытку узурпировать высшую власть в Китае».

В другом он описывал работу ночью:

Свет белее, когда ночь темнее,

Моя кисть скользит навстречу утру…

Цзаофани заявили, что он называет социалистический Китай «темной ночью», и работал своей кистью, чтобы приветствовать «белый рассвет» — возвращение Гоминьдана (белый цвет символизировал контрреволюцию). В те дни подобные смехотворные толкования встречались сплошь и рядом. Сочинение стихов стало чрезвычайно опасным занятием.