Дикие лебеди - Юн Чжан

Так поступали многие. В 1936 году имел место известный случай, когда таким образом свободу получил шестьдесят один коммунист. Приказ «каяться» от лица ЦК партии огласил Лю Шаоци. Некоторые из освобожденных впоследствии стали руководителями первого звена, в том числе вице — премьерами, министрами, первыми секретарями провинций. Во время «культурной революции» мадам Мао и Кан Шэн объявили их «шестьдесят одним предателем и шпионом». Этот приговор Мао утвердил лично. Их зверски пытали. Даже отдаленно связанным с ним людям грозила смертельная опасность.

После этого прецедента сотни тысяч бывших подпольщиков, храбрейших людей, сражавшихся за коммунистический Китай, назвали «предателями и шпионами», подвергли заключению, унижениям на «митингах борьбы» и пыткам. По позднейшим официальным данным, в соседней с Сычуанью провинции, Юньнани, умерло более 14 000 человек. В провинции Хэбэй, окружающей Пекин, арестовали и пытали 84 000 человек; тысячи умерли. Годы спустя мама узнала, что среди них был ее первый возлюбленный, Брат Ху. Она думала, что сына казнили гоминьдановцы, но в действительности его отец выкупил сына золотыми слитками. Никто так и не рассказал маме, как он умер.

Товарища Куана обвинили в том же самом. Не вынеся пыток, он попробовал совершить самоубийство, но неудачно. То, что он в 1956 году оправдал маму, сочли доказательством ее «вины». В течение почти двух лет — с конца 1967–го до октября 1969 года — маму то сажали в разные тюрьмы, то выпускали на волю. Условия содержания зависели в основном от надзирательниц. Некоторые обращались с ней хорошо — когда никто не видел. Одна из них, жена военного, доставала ей лекарство от кровотечений. Она же попросила мужа, получавшего особый паек, каждую неделю приносить маме молоко, яйца и курятину.

Благодаря таким добрым надзирательницам маму несколько раз отпускали на пару дней домой. Супруги Тин узнали об этом и заменили этих тюремщиц новой, с кислым выражением лица, пытавшей и мучившей ее в свое удовольствие. Она то и дело заставляла маму часами простаивать во дворе согнувшись. Зимой мама стояла на коленях в ледяной воде, пока не теряла сознание. Дважды она пытала маму так называемой «тигровой скамьей». Маме приказывали сесть на узкую скамью, вытянув перед собой ноги. Туловище привязывали к столбу, а бедра — к скамье, так что она не могла ни согнуть ноги, ни пошевелить ими. Затем под пятки засовывали кирпичи. Цель состояла в том, чтобы сломать либо коленные чашечки, либо кости таза. Двадцать лет назад в Цзиньчжоу маме угрожали той же пыткой в застенках Гоминьдана. «Тигровую скамью» не удалось довести до конца, потому что тюремщице не хватало сил впихнуть нужное количество кирпичей, а мужчины ей сначала неохотно помогали, но потом отказались. Годы спустя этой женщине поставили диагноз «психопатия», и сейчас она находится в психиатрической больнице.

Мама подписала много «признаний» в том, что «сочувствовала капиталистическому пути развития». Однако она ни разу не предала отца и отрицала все обвинения в «шпионаже», которые, как она понимала, неизбежно навлекут беду на других людей.

Когда мама сидела под арестом, нам, детям, обычно не разрешали свиданий и даже не сообщали, где она. Я бродила по улицам возле мест возможного заточения, надеясь увидеть ее хоть на миг.

Одно время ее держали в заброшенном кинотеатре на главной торговой улице города. Иногда нам дозволялось передать через надзирательницу гостинец или увидеть маму на несколько минут, но всегда под надзором тюремщиков. Когда дежурила злая тюремщица, она не сводила с нас своего леденящего взгляда. Как — то осенним днем 1968 года я принесла передачу, но ее не взяли без всяких объяснений, только сказали, чтобы я больше ничего не приносила. Услышав это, бабушка лишилась чувств. Она решила, что дочь умерла.

Мы терзались неизвестностью. Я взяла за руку своего шестилетнего братика Сяофана и пошла к кинотеатру. Мы взад и вперед бродили по улице перед воротами и оглядывали все окна на втором этаже. В отчаянии мы кричали из последних сил: «Мама! Мама!» На нас глазели прохожие, но мне было не до них. Я во что бы то ни стало хотела увидеть ее. Но мама не отозвалась.

Годы спустя она рассказала мне, что слышала нас. Надзирательница — психопатка даже приоткрыла окно, чтобы наши голоса доносились громче. Маме объявили, что стоит ей согласиться донести на отца и признаться в том, что она — гоминьдановская шпионка, как нас немедленно впустят. «А иначе, — продолжила тюремщица, — ты не выйдешь отсюда никогда». Мама сказала: «Нет». Чтобы сдержать слезы, она так крепко сжимала кулаки, что ногти впивались в ладони.

21. «Уголь под снегом»: Сестра, братья, друзья и подруги (1967–1968)

В 1967–м и 1968 годах Мао, деловито строивший систему личной власти, держал своих жертв — в том числе моих родителей — в состоянии мучительной неуверенности. Мао не волновало человеческое страдание. Люди были не более чем пешками в его стратегических планах. Однако геноцид в его цели не входил, и моя семья, как и многие другие преследуемые, не голодала. Родители по — прежнему получали зарплату, хотя не только не выполняли никакой работы, но еще и подвергались преследованиям и пыткам. Основная столовая на нашей территории работала как обычно, чтобы цзаофани могли продолжать свою «революцию», и нас, «попутчиков капитализма», там тоже кормили. Мы получали такие же государственные пайки, как остальные горожане.

Значительную часть населения держали в «подвешенном» состоянии. Мао хотел, чтобы люди дрались, но оставались в живых. Он не давал трогать чрезвычайно способного премьер — министра Чжоу Эньлая, благодаря которому экономика оставалась на плаву. Он знал, что ему нужен первоклассный администратор на замену Чжоу, поэтому Дэн Сяопин жил в условиях относительной безопасности. Страну не доводили до полной разрухи.

Тем не менее «культурная революция» парализовала многие хозяйственные отрасли. Население городов выросло на несколько десятков миллионов, но практически не было построено ни нового жилья, ни дополнительной инфраструктуры. Почти все товары, от соли, зубной пасты, туалетной бумаги до продуктов и одежды продавались по карточкам или вообще исчезли с магазинных полок. В Чэнду год не было сахара, полгода — мыла.

С июня 1966 года прекратилось школьное обучение. Одних учителей осудили как врагов, другие создали собственные группы цзаофаней. Не было школы — не было и надзора за нами. Но что могли мы поделать с нашей свободой? Не существовало ни книг, ни музыки, ни фильмов, ни театра, ни музеев, ни чайных — почти никаких развлечений кроме карт, которые, несмотря на официальный запрет, потихоньку вернулись в наш быт. Мао умудрился устроить революцию, склоняющую людей к безделью. Естественно, многие подростки отдавали все свое время хунвэйбинским занятиям. Свою энергию и неудовлетворенность они направляли на жестокие издевательства над жертвами, а также физические и словесные разборки между собой.

Вступать в хунвэйбины не заставляли. С распадом партийной системы большая часть населения вышла из — под контроля. Многие бездельничали дома, что вызывало бесконечные раздоры. На смену вежливому обслуживанию и поведению «культурная революция» принесла хамство и сварливость. Люди постоянно скандалили на улицах с продавцами, водителями автобусов, прохожими. Другим следствием стало резкое повышение рождаемости, за которой также никто не следил. За годы «культурной революции» население Китая выросло на двести миллионов.

К концу 1966 года мы с сестрой и братьями решили выйти из «красных охранников». Детей из осужденных семей заставляли «провести черту» между собой и родителями, и многие повиновались. Одна из дочерей Лю Шаоци писала «разоблачающие» ее отца дацзыбао. Некоторые мои знакомые изменили фамилии в знак отречения от отцов, другие никогда не навещали родителей в заключении, третьи даже участвовали в «митингах борьбы» против родителей.

Однажды, когда маме просто выкручивали руки, чтобы она развелась с отцом, она спросила, что об этом думаем мы. Защищая его, мы рисковали стать «черными»; все мы видели, как их мучают и преследуют. Но мы ответили, что, несмотря ни на что, не бросим его. Мама ответила, что она нами гордится. Мы тем более любили родителей, что сострадали их бедствиям, восхищались их честностью и мужеством, презирали их палачей. Наше уважение и привязанность к отцу и матери стали еще глубже.

Мы быстро росли. Между нами не было ни соперничества, ни ссор, ни обид — обычных трудностей (или радостей) переходного возраста. «Культурная революция» лишила нас отрочества со всеми его ловушками и заставила повзрослеть очень рано.

В четырнадцать лет я любила родителей с истовостью, невозможной в нормальных обстоятельствах. Вся моя жизнь вращалась вокруг них. Когда они ненадолго возвращались домой, я следила за их настроением, старалась развлечь. Когда они снова попадали в заключение, я раз за разом ходила к надменным цзаофаням и требовала разрешить мне посещение. Порой мне позволяли посидеть с отцом или матерью несколько минут, при охране. Я рассказывала им, как сильно их люблю. Я прославилась среди бывших работников сычуаньской администрации и восточного района Чэнду, и в то же время невероятно раздражала тех, кто мучил моих родителей; они ненавидели меня и за то, что я упорно их не боялась. Однажды товарищ Шао закричала, что я «смотрю сквозь нее». В ярости они написали в одной из своих стенгазет, что «Красный Чэнду» позаботился о лечении отца потому, что я якобы соблазнила Юна.