Народные сказки и легенды - Иоганн Музеус

— Негодница! Как смеешь ты сеять при дворе смуту? Придворные охотятся за тобой и осаждают меня жалобами и просьбами сосватать тебя им в жёны, ибо не знают каким будет твой ответ. Словно магнит, ты притягиваешь каждый стальной шлем, ведёшь легкомысленную игру с рыцарями и оруженосцами и пренебрегаешь своими обещаниями и клятвами. Разве подобает целомудренной девушке вести любовную игру сразу с двумя мужчинами и водить за нос обоих? Ласкать, подавать надежды, а за их спинами насмехаться над ними? Это тебе даром не пройдёт. Один из этих достойных молодых людей должен стать твоим мужем. Граф Ульрих, либо граф Рупрехт. Сейчас же выбирай, если не хочешь моей немилости.

Лукреция побледнела, услышав строгий выговор королевы, осуждающей её легкомысленное кокетство. Она не предполагала, что её маленькое пиратство в любви может предстать перед судом высшей инстанции в Священной Римской империи. Придя в себя от смущения, она смиренно упала на колени перед строгой наставницей и, обливая слезами её руки, сказала:

— Не гневайтесь, великодержавная госпожа, если моя ничтожная красота обеспокоила ваш двор. Я не виновата в этом. Разве где-либо существует запрет, не позволяющий придворным открыто смотреть на девушек? Могла ли я воспрепятствовать этому? Но я вовсе не подавала им надежд и не обещала никому из них моё сердце. Оно пока ещё принадлежит только мне, и я могу свободно распоряжаться им по своему усмотрению. Я прошу вас, пощадите вашу покорную служанку и не навязывайте ей, по принуждению или приказанию, противного её сердцу супруга.

— Твои слова брошены на ветер, — ответила королева. — Своими увёртками тебе не изменить моего решения. Я прекрасно знаю, что твои базиликовые глаза источают сладкий любовный яд, поражающий сердца моих придворных. Тебе придётся искупить вину и самой носить оковы, какие ты налагала на своих поклонников. Я не успокоюсь до тех пор, пока не выдам тебя замуж.

Убедившись в серьёзности намерений Её величества, смирившаяся Лукреция не стала больше возражать, чтобы не разгневать её ещё сильнее, но ей пришла в голову хитрость, с помощью которой можно было попытаться ускользнуть от карающей королевской руки.

— Милостивая повелительница, — обратилась она к королеве, — ваше приказание для меня — одиннадцатая заповедь[226], и я должна так же неукоснительно следовать ей, как и остальным десяти. Я повинуюсь вашей воле, только прошу вас, освободите меня от необходимости выбирать между двумя претендентами. Я уважаю их обоих и не хочу кого-нибудь из них огорчить. Поэтому позвольте мне поставить им одно условие, и я сочетаюсь браком с тем, кто его выполнит первым. Если же оба претендента не захотят заслужить моей руки, как царской награды, и не выполнят это условие, то обещайте мне честным королевским словом, что тогда я буду свободна.

Королева, довольная покорностью хитрой Лукреции, дала согласие разрешить ей ещё немного подразнить своих поклонников и испытать их стойкость, чтобы победная добыча досталась лучшему из них, и подтвердила его честным королевским словом.

— Но скажи, какой ценой должен храбрейший из двух женихов заслужить твоё сердце? — поинтересовалась она.

Девушка, улыбаясь, ответила:

— Пусть каждый из них избавится от несовершенства своей фигуры, — это и будет моей ценой. Посмотрим, как им это удастся. Я не обменяюсь кольцами с женихом, если он не будет прям как свеча и строен как ель. Своим королевским честным словом вы заверили меня, что ни кривой, ни горбатый не будут сопровождать меня к венцу, и что мой жених должен быть без порока.

— Ах ты коварная змея! — воскликнула разгневанная королева. — Убирайся прочь с моих глаз! Ты обманом выманила у меня честное королевское слово, которое, дав однажды, я уже не смею взять назад, — и она с негодованием отвернулась, недовольная тем, что Лукреция перехитрила её и в этой игре ей пришлось уступить.

Этот случай убедил королеву, что она не наделена талантом посредницы в любовных делах, но владелице трона вполне можно было обойтись и без него.

Оба претендента были извещены о неудачном результате переговоров. Графа Ульриха глубоко опечалило это известие. Особенно его оскорбило, что гордая Лукреция, словно в насмешку, упрекнула его за телесный недостаток, который он совсем не замечал, тем более, что никто при дворе не напоминал ему о нём.

— Разве не могла дерзкая девушка, — вопрошал он, — найти более деликатный предлог, чтобы честно отказать мне, после того как дочиста разорила меня? Разве не за тем поставила она невыполнимое условие, чтобы больнее ужалить меня? Разве я заслужил, чтобы меня отталкивали ногой, как надоедливого пса?

Полный стыда и отчаяния, граф покинул двор, не попрощавшись ни с кем, словно посол в предчувствии скорого нарушения мира, и в этом внезапном исчезновении надменного графа политические умники усмотрели предстоящую суровую месть.

Но Лукрецию всё это мало беспокоило. С гордым спокойствием, как паук, затаившийся в центре воздушной паутины, в надежде, что скоро опять какая-нибудь порхающая муха попадёт в расставленные им сети, ожидала она очередную жертву.

Граф Рупрехт Горбатый придерживался морали пословицы: «Обжёгшееся дитя боится огня». Он выбрался из сетей прежде, чем положил на хранение в шкатулку Лукреции своё графство, и она дала ему упорхнуть, не ощипав его крыльев.

Вообще-то корыстолюбие не было свойственно юной фрейлине. Да оно и не могло быть у неё в цветущую весну её жизни, особенно, если вспомнить о наличии у неё солидного запаса золотых яиц. Лукреции доставляли радость не сами сокровища графа, а его готовность приносить их в жертву ради неё. Поэтому ей было нестерпимо обидно выносить ежедневные слухи и упрёки королевы, будто она разорила графа. Лукреция решила избавиться от несправедливо приобретённой маммоны, но так, чтобы этот поступок льстил её самолюбию и принёс ей добрую славу.

На Раммельской горе, близ Гослара, она учредила монастырь для благородных девиц и выделила такую большую сумму на его содержание, с какой мог сравниться только богатый вклад мадам Ментенон и короля Людовика на женский монастырь Сен-Сир, — духовный элизиум в пору их увлечения религией. Таким памятником благочестия даже Лаиса[227] без труда могла бы завоевать право быть причисленной к лику святых. Щедрую учредительницу превозносили, как образец добродетели и кротости. В глазах света Лукреция снова выглядела чистой и безупречной. Сама королева простила ей дурную шутку над её любимцем, хотя и догадывалась, что на монастырь благочестивая разбойница употребила награбленную добычу.

Желая как-то возместить потери разорившегося графа, королева, от имени короля, заготовила дарственную грамоту, которую собиралась послать ему, как только станет известно его местопребывание.

А тем временем граф Ульрих ехал через горы и долины, проклиная обманчивую любовь. Потеряв всякую надежду обрести когда-нибудь своё счастье, он вдруг почувствовал непреодолимую скуку и пресыщенность земной жизнью и, ради спасения души, решил, присоединившись к избранникам вселенной, совершить паломничество к Святому Гробу Господню, а, по возвращении оттуда, скрыться от мира в стенах монастыря. Но, прежде чем граф перешёл границу германского отечества, ему пришлось ещё раз выдержать тяжёлый бой с демоном Амуром, который никак не хотел оставлять его в покое и мучил словно одержимый.

Как ни старался Ульрих забыть Лукрецию, образ гордой красавицы вновь и вновь будил и разжигал его фантазию и всюду следовал за ним по пятам. Разум приказывал Воле ненавидеть неблагодарную, но строптивая подданная восставала против своего повелителя и отказывала ему в повиновении. Разлука, с каждым шагом удаляющая Ульриха от любимой, подливала каплю за каплей масла в пламя любви, не давая ему угаснуть. Прекрасная змея, завладев мыслями рыцаря, казалось, сопровождала его на всём пути печального странствия. Не раз стоял он перед искушением повернуть обратно к египетским котлам с мясом[228] и искать спасение души не на Земле обетованной, а в Госларе. С сердцем, истерзанным жестокой борьбой между миром и Небом, продолжал граф Ульрих своё путешествие, подобно кораблю, плывущему под парусами против ветра.

В таком мучительном состоянии, он бродил в Тирольских горах и почти достиг итальянской границы, недалеко от Ровередо, когда, не встретив пристанища, где можно было бы переночевать, обнаружил, что заблудился в лесу. Граф привязал коня к дереву, а сам, утомлённый не столько трудностями пути, сколько душевной борьбой, прилёг на траву. Утешитель в несчастии, — золотой сон, — скоро сомкнул ему веки и позволил на некоторое время забыть все беды. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука, холодная, как рука смерти, коснулась его и начала сильно трясти. Пробудившись от глубокого сна, граф Ульрих увидел склонившуюся над ним тощую старуху, светившую ему в лицо фонарём. От такого неожиданного зрелища мороз пробежал у него по коже. Ему почудилось, что перед ним призрак. Однако мужество не совсем покинуло графа. Он овладел собой и спросил: