Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— С подследственными и обвиняемыми каждый день чему-нибудь научаешься, — заметил начальник Консьержери.
Префектура полиции сообщается непосредственно с Консьержери, и судейские, как и начальник тюрьмы, зная все подземные ходы, могут прибыть туда с чрезвычайной быстротой. Этим объясняется та удивительная легкость, с которой прокуратура и председатели суда присяжных могут во время заседания получать нужные справки. Вот почему господин Камюзо, едва успев взойти по лестнице, ведущей в его кабинет, увидел Биби-Люпена, прибежавшего туда через залу Потерянных шагов.
— Какое рвение! — сказал ему следователь, улыбаясь.
— Да ведь, если это он, — отвечал начальник тайной полиции, — вы увидите, какая свистопляска подымется во внутреннем дворе, только бы нашлась там обратная кобылка! (Бывшие каторжники, на тюремном наречии.)
— Почему?
— Обмани-Смерть свистнул их кассу, и я знаю, что они поклялись сжить его со свету.
Они обозначало каторжников, казна которых, доверенная двадцать лет назад Обмани-Смерть, была истрачена на Люсьена.
— Могли бы вы найти свидетелей его последнего ареста?
— Дайте мне две повестки, и я приведу их вам сегодня же.
— Кокар, — сказал следователь, снимая перчатки, ставя трость в угол и вешая на нее шляпу, — заполните две повестки по указанию господина агента.
Он посмотрел в зеркало, вделанное в камин, на котором посредине, взамен часов, стояли таз и кувшин, слева от них графин с водой и стакан, а справа лампа. Следователь позвонил. Через несколько минут вошел судебный пристав.
— Меня уже ждут? — спросил он пристава, на обязанности которого лежало принимать свидетелей, проверять их повестки и пропускать в кабинет по очереди.
— Да, сударь.
— Запишите имена этих лиц и принесите мне список.
Судебные следователи, желая сберечь свое время, нередко принуждены вести несколько следствий сразу. В этом причина долгих часов ожидания, на которое обречены свидетели, вызванные в комнату, где находятся приставы и где непрерывно раздаются звонки судебных следователей.
— Вслед за тем, — сказал Камюзо приставу, — вы приведете ко мне аббата Карлоса Эррера.
— Вот как! Он стал испанцем? Священником, как мне говорили. Ба! Да это повторение дела Коле, господин Камюзо! — воскликнул начальник тайной полиции.
— Нет ничего нового под луной, — отвечал Камюзо, подписывая две грозные повестки, смущающие даже самых невинных свидетелей, которых правосудие таким путем извещает о необходимости предстать перед судом под угрозой тяжкой кары в случае неповиновения.
К этому времени Жак Коллен, закончивший около получаса тому назад свои манипуляции с записками, был готов к бою. Ничто не может лучше обрисовать этого простолюдина, восставшего против закона, как те несколько строк, что он начертал на просаленных бумажках.
Смысл первой, ибо текст был написан на условном языке, принятом у него с Азией, шифром, скрывающим мысль, был таков:
«Ступай к герцогине де Мофриньез или госпоже де Серизи: пусть та или другая увидится с Люсьеном до его допроса и даст ему прочесть бумажку, которая вложена в эту. Отыщи Европу и Паккара, надо, чтобы эти оба вора были в моем распоряжении и готовились сыграть роль, которую я им укажу.
Сбегай к Растиньяку, предложи ему от имени того, кого он встретил на балу в Опере, засвидетельствовать, что аббат Карлос Эррера ничуть не похож на Жака Коллена, арестованного у Воке.
Добейся того же от доктора Бьяншона.
Заставь с этой целью работать обеих Люсьеновых женщин».
На другой бумажке написано было уже на чистом французском языке:
«Люсьен, не признавайся ни в чем, что касается меня. Я для тебя аббат Карлос Эррера. В этом не только мое оправдание: немного выдержки — и ты получишь семь миллионов, сохранив незапятнанной твою честь».
Обе бумажки, подклеенные исписанной стороной одна к другой и казавшиеся одним обрывком листка, были скатаны с мастерством, присущим тому, кто мечтал, будучи на каторге, о способах добыть свободу. Все вместе приняло форму и цвет комочка грязи величиной с восковую головку, которую бережливая женщина приделывает к иголке со сломанным ушком.
«Если я пойду на допрос первым, мы спасены; если же малыш — все погибло», — говорил он про себя тем временем. То была страшная минута: как ни был крепок этот человек, лицо его покрылось холодным потом. Итак, этот удивительный человек прозревал истину в преступлении, как Мольер в драматической поэзии, как Кювье прозрел закон строения существ, бесследно исчезнувших. Гений в любой области — это интуиция. Все другие замечательные деяния, обязанные таланту, стоят ниже этого чуда. В том и состоит различие, отделяющее людей высшего порядка от прочих людей. Преступление знает своих гениев. Мысль Жака Коллена, доведенная до крайности, совпала с мыслями честолюбивой госпожи Камюзо и госпожи де Серизи, любовь которой пробудилась под действием страшного удара, поразившего Люсьена. Таково было высшее усилие человеческого разума, направленное против стальной брони Правосудия. Услыхав лязг старинных тяжелых замков и дверных засовов, Жак Коллен опять принял вид умирающего; ему в этом помогло пьянящее чувство радости, которую доставило ему донесшееся до него из коридора постукивание башмаков надзирателя. Он не знал, каким образом Азия доберется до него, но рассчитывал свидеться с нею по пути на допрос, обнадеженный ее обещанием, брошенным ему под аркадой Сен-Жан.
После этой счастливой встречи Азия спустилась на Гревскую набережную. До 1830 года название Грев[21] имело смысл, ныне утраченный. Вся часть набережной, от Аркольского моста до моста Людовика-Филиппа, была в то время такой, какой ее создала природа, если не считать вымощенной дороги, идущей, впрочем, отлого. Поэтому при высокой воде можно было плыть в лодке вдоль домов и улиц, наклонно спускавшихся к реке. На этой набережной первые этажи почти во всех зданиях были подняты на несколько ступеней. Когда вода плескалась о стены домов, экипажи сворачивали на ужасающую улицу Мортельри, впоследствии целиком снесенную, чтобы расширить площадь Ратуши, и мнимой торговке легко было протолкнуть тележку по спуску к набережной и спрятать ее там, покуда настоящая торговка, пропивавшая выручку от своей продажи оптом в одном из гнусных кабаков на улице Мортельри, не придет взять ее на том самом месте, где условлено было ее оставить. В ту пору заканчивали расширение набережной Пелетье, где вход на стройку охранялся инвалидом, и тележка, порученная его опеке, не была подвержена никаким случайностям.
Тут же, на площади Ратуши, Азия взяла фиакр и сказала кучеру: «В Тампль! Домчи одним духом, озолочу!»
Женщина, одетая, как Азия, могла, не возбуждая ни малейшего любопытства, затеряться среди обширного рынка, где толчется весь парижский сброд, где кишат тысячи бродячих торговцев, стрекочут сотни перекупщиц. Едва
