Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ада невольно облизывает пересохшие губы и осторожно, чтобы не привлечь ненужного внимания, поворачивается к побледневшему Коннору.
Глава 18, или Те, кто таятся во тьме
625 год от Прибытия на Материк
Берега они достигают в полном безмолвии. Скрипя веслами над гладью озера, гномий корабль прибывает к первой цели своего пути с опозданием на добрых два часа, когда так ничего и не обнаружившие кассаторы и городская стража сходят с досмотренного судна и дозволяют ему покинуть бухту. Медленно и грузно, прежде вынужденное в спешке прервать свой путь, оно приходит в движение, скользит по воде, прочь от себя отсылает волны, ничуть не уступающие морским.
Пальцы Коннора немеют — то ли от холода, то ли от страха, когда медленно ползущей к эшафоту телегой их корабль подходит все ближе к причалу. В ушах обезумевшим молотом стучит кровь. Стучит так яростно и громко, что за нею не разобрать ни единого звука, лишь суетящиеся матросы широко и беззвучно открывают рты.
Спускаясь по трапу, краем глаза Коннор видит, как все никак не отпустит от себя Ричарда старый кузнец. Требует ли он на будущий год непременно наведаться к нему под гору для съема мерок к ненужному доспеху (ведь война не всегда предупреждает о себе загодя, сир!), справляется ли об отце или же просто скромно просит весь род в лице его наследника не забывать о мастерстве семейства Гладоров — Коннор не имеет ни малейшего представления. Он едва чувствует собственные ноги и, хоть исправно их переставляет, не может отделаться от ощущения, что они обернулись неподъемными каменными колоннами.
Кажется, гномы из экипажа галдят и перекрикиваются, а мимо него пробегает парочка портовых ротозеев, надеющихся за пару звонких монет (которых у гномов с собой, конечно же, должно быть никак не меньше десяти сундуков и одного бочонка в придачу) помочь с разгрузкой корабля. Коннор медленно бредет прочь, сам не зная куда, с зияющей пустотой в мыслях и там, откуда рухнуло вниз и уже не вернулось обратно его сердце.
Это место станет концом его пути, безжалостным приговором твердят мысли, уйти от судьбы ему было не суждено. Город, куда он отправился, чтобы не повстречать кассаторов, стал огромной ловушкой, в которую он загнал и запер себя сам и из которой уже нет пути на волю.
Ему чудится, что кто-то окликает его сзади, чтобы он остановился и обернулся — или он и вправду слышит это, но столь тихое, задушенное собравшимися в городе кассаторами, что принимает этот шепот за собственное воображение. Все становится яснее, когда чужая рука хватает его за плечо и заставляет замереть.
— Прикройся, идиот, — одними губами повторяет наконец-то слышимый Блез. Не дождавшись реакции, он сам хватает и натягивает до самого носа съехавший с приметных рыжих волос капюшон.
Густая и вязкая тишина отступает из головы, а вместо нее начинают пробиваться звуки: громкие голоса, стук вновь заколоченных ящиков и металлическое бряцанье внутри них, топот многочисленных ног и крики странных озерных чаек, кружащих над выгруженным рыбаками уловом. Все такое оглушающее, такое резкое, что на короткий миг даже становится дурно.
— Бестолку. Нужно пойти к ним… сдаться самому, может, так и не казнят…
Коннор удивляется этим словам и лишь затем понимает, что голос, произносящий их — его собственный, только отвратительно подрагивающий.
— Заткнись и успокойся, пока сир с девчонкой не подошли, — шипит наемник. — Я успокаивать не мастак, но по роже дать могу, чтобы прочухался. Дать тебе по роже, рыжий?
Коннор чувствует, как его голова отрицательно качается из стороны в сторону на деревянной шее.
— Ну и славно, хоть оправдываться не придется, — Блез коротко оглядывается на Ричарда, спускающего по трапу своего коня, и шепчет, точно один заговорщик другому: — Я сбежал от лучших убийц империи, думаешь, кучка девственников с луками — без обид — труднее будет? Уже завтра мы уберемся из города, можешь не сомневаться.
Кивнуть выходит с большим трудом, но отчего-то сомнений в его словах и правда не возникает ни на секунду. Хоть и свежа еще в памяти встреча с парочкой юнцов, отправленных им вслед Мавром, что-то заставляет его верить наемнику. Сам Коннор надеется, что дело тут во внутреннем чутье, а не одном лишь глупом желании ухватиться за любую надежду, какую ему только предложат. Сжавшийся было в животе комок льда начинает таять и становится даже чуть совестно за собственную несдержанность и такую нелепую детскую пугливость, которых не сумели полностью вытравить даже годы, когда он готовился стать хладнокровным убийцей на страже человечества. Даже этой услуги Орден был не в силах ему оказать.
Орден отнимал у него самое дорогое, а взамен прививал одну лишь ненависть, слепую, жгучую и всепоглощающую, отучал ценить чужую жизнь, чтобы при первом звуке приказа отнимать ее без единого укола совести. И Орден не прощал, если, подобно Коннору, дары его смели отвергать.
Мысль эта заставляет злость всколыхнуться, напоминает о том, как без его собственного желания смел Орден изуродовать его судьбу, а затем, уже когда увенчанные солнцем Кассатора оковы были сброшены, упрямо, будто охотничий пес, гнался за ним и дальше, не давал Коннору в полной мере узнать украденную у него жизнь — странную и чуть нелепую, но между тем свободную и прекрасную. Злость вздымается над ним, как огромная волна на беспокойном море, но вмиг исчезает, стоит ему увидеть подошедшего к нему рыцаря.
“Мне так жаль,” — читает Коннор в его глазах. “Ты был бы уже далеко (далеко и с деньгами за ту стрелу), если бы не я”. И Коннор подбирается, давит из себя чуть кривую ухмылку, когда их взгляды встречаются — только бы и на миг не показать ему своих слабостей и отчаяния.
Коннору думается, что это солнце выбралось из-за облаков, когда он чувствует странное тепло в теле, но сидит оно у него внутри, это он понимает быстро. Как бы там ни старалась родня, как бы ни старался проклятый Орден — даже спустя столько лет, даже вместе, они так и не смогли лишить его брата.
Он дергается и со смущением — словно кто-то мог прознать, о чем он думает — трет кончик носа. Еще никогда прежде, даже наедине с собой и в безопасности собственных мыслей, Коннор не осмеливался называть его так.
— Капюшон не снимай,
