Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине - Вальтер Скотт

– О, пагубное бессилие воли, он идет на верную гибель, как бы на время откладывая свое решение, которое потом уже будет зависеть от чужой воли. Ты сам губишь свою душу, жалкий человек! – воскликнул пустынник, с сожалением глядя на маркиза. – Прощай, несчастный, я прощаюсь с тобой не на минуту, а до той поры, когда мы с тобой свидимся перед твоим отходом в загробную жизнь. Что же касается тебя, – обратился он к великому магистру, – то трепещи отныне.

– Мне трепетать? – вопросительно повторил презрительным тоном глава храмовников. – Прости, и желал бы, но не умею.

Энгаддийский пустынник, не слушая его ответа, вышел из шатра.

– Ну, кайтесь скорее, – обратился гроссмейстер к маркизу, – если вы этого хотите. Но мне ведь известны все ваши грехи и я не вижу необходимости вновь их перечислять. К чему пересчитывать пятна на руках, когда приступают к их омовению. Я разрешаю и прощаю тебе грехи твои!

– Вы издеваетесь над таинством, – сказал маркиз Монсерратский, – ваше отпущение грехов ничего не стоит.

– Чадо нашей святой церкви, ты преступаешь церковный устав, – ответил строгим голосом гроссмейстер. – Маловерный, зачем ты сомневаешься, я наделен иерейскими правами, и разрешение от грехов и грешного мира, данное мной, так же действительно, как и святого отца. Что бы иначе было с бедными кающимися? Разве раненый станет заботиться о том, чисты ли руки у врача, который осматривает и перевязывает его раны? Что же, ты желаешь, чтобы я прочел разрешительную молитву?

– Нет, – ответил маркиз, – я предпочитаю умереть без исповеди, чем кощунствовать над таинством.

– Но довольно! Теперь обратимся к тебе, пока еще живущему на земле! – воскликнул гроссмейстер, изменив тон. – Благородный маркиз, мужайтесь! Еще какой-нибудь час – и вы будете стоять счастливым победителем на арене.

– Увы, великий магистр, я предвижу свое поражение в этом поединке, – печально вздохнув, ответил маркиз Монсерратский. – Все предвещает мне несчастный исход. Эта собака со своим удивительным чутьем, это воскресение из мертвых шотландского рыцаря Спящего Барса, вступающего со мной в поединок, – все, все это служит дурным предзнаменованием.

– Все это пустяки и вздор, – ответил великий магистр. – Я видел вас в битве на копьях, и вы сражались на равных. Смотрите и теперь на судебный поединок как на простую игру или ломание копий во славу дамы сердца, – и кто же тогда превзойдет маркиза Монсерратского? Главное – не падайте духом. Эй, щитоносцы и оруженосцы, войдите сюда! Пора вашему господину вооружаться на битву!

Вошедшие на зов слуги принялись облачать своего господина в военные доспехи.

– Какая сегодня погода? – спросил несколько приободрившийся маркиз.

– Солнце восходит в тумане, – ответил один из щитоносцев.

– Вот видите, как все против нас, – со вздохом обратился Конрад к великому магистру.

– Вам же, маркиз, прохладнее будет сражаться в тени, – ответил храмовник. – Благодарите лучше Провидение, что оно умерило жар знойных лучей палестинского солнца.

Так шутил великий магистр, но его шутки не могли ободрить расстроенного маркиза, чье грустное настроение мало-помалу передалось и храмовнику, несмотря на все его усилия казаться веселым и уверенным в победе своего соратника.

«Да он трусит, – с затаенной злостью думал про себя великий магистр, – из-за своего страха и малодушия он потерпит поражение. Не ему, а мне, которого не смутят никакие дурацкие приметы, который тверд в своих решениях, как скала, следовало бы выступить на этом поединке. И дай Бог, чтобы шотландец положил его на месте. Конечно, еще лучше было бы, если бы он умер, победив шотландца. Впрочем, самое важное, чтобы этот малодушный маркиз умер от ран если не сегодня, то завтра. Только тогда, кроме меня, у него не будет другого духовника. Его грехи – мои грехи, и кроме меня, никто их не должен знать».

Размышляя таким образом, великий магистр молча помогал маркизу облачаться в военные доспехи. Это гробовое молчание, продолжавшееся все время, пока одевали маркиза, еще сильнее угнетало его.

Наконец наступил назначенный час. Раздались призывающие к бою звуки флейт и труб, и оба рыцаря верхом на статных конях в полном боевом вооружении выехали на арену, как и положено тем, кто сражается за честь государства и честь рыцарскую. Они проехали три раза вокруг ограды с поднятыми забралами, дабы зрители могли видеть их лица. Оба были красивые, стройные, в полном расцвете лет, молодые люди, с гордыми и благородными чертами загорелых лиц. Лицо шотландского рыцаря светилось радостной уверенностью в себе и в правоте дела, за которое он шел на бой, на лице же маркиза Монсерратского, несмотря на все его старания придать ему выражение уверенности и смелости, лежала печать тоски и подавленности. Даже конь его, казалось, выступал медленнее, тяжелее, чем обычно, особенно в сравнении с чудесным, горячим чистокровным арабским скакуном шотландского рыцаря, весело гарцевавшим под звуки труб.

Рассказчик эрцгерцога Австрийского, состоявший в его свите, во время объезда рыцарей удрученно качал головой. Он первый обратил внимание на то, что рыцарь Спящего Барса объезжал арену слева направо, то есть по солнцу, а маркиз Монсерратский – в обратном направлении, что считалось дурным предзнаменованием во многих землях.

Под крытым балконом, занимаемым королевой, был воздвигнут алтарь, около которого стоял энгаддийский пустынник в монашеской одежде своего ордена и несколько других духовных лиц. К этому алтарю по очереди и в сопровождении своих поручителей должны были подъехать обвинитель и обвиняемый.

Сойдя с коней и подойдя к распятию, оба рыцаря торжественной клятвой подтвердили правоту дела, за которое готовы вступить в бой, и каждый из них громко прочел молитву, прося Господа даровать победу в предстоящем судебном поединке тому, кто честно произнес клятву. При этом рыцари дали обещание, что будут сражаться обычным оружием, то есть не отравленным, не подложным или испорченным слугами своего противника или других лиц, что не будут применять запрещенные приемы в рыцарском поединке и что они не воспользовались ни колдовством, ни чарами, ни талисманами для одержания победы.

Сэр Кеннет произнес клятву торжественно, уверенным громким голосом, после чего, взглянув на балкон, уважительно склонил голову, воздавая почтение королеве и даме своего сердца. Затем, несмотря на тяжесть доспехов, лихо вскочил на коня, не коснувшись стремян, и поскакал на своем горячем скакуне к назначенному месту на восточном конце арены.

Нельзя сказать, чтобы маркиз Монсерратский был робок, но шаг его был слишком напряжен и неестествен. Когда же он стал произносить клятву, голос его дрожал, а губы, просившие Всевышнего ниспослать победу правому делу, побледнели и невнятно выговаривали преступную молитву. Как только он повернулся, чтобы сесть на коня, к нему подошел гроссмейстер, будто бы оправить его нагрудник, и шепнул ему: