Том 1. Пруд - Алексей Ремизов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прощался он с домом:
— Никогда я не увижу тебя!
Прощался он с прудом:
— Никогда я не увижу тебя! Я жил с вами, я любил вас…
Вошли в вокзал, белый, холодный, и суетный. Новенькие блестящие паровозы, огромные закопченные трубы.
Отделенные конвоем от публики, они расселись на самом краю платформы.
Аришка грызет сахар, и рожица ее осклабляется.
И отрезанные, другие, чужие тем, расхаживающим где-то тут, рядом, они, как свободные, как в своих углах, благодушно распивали стакан за стаканом.
— Васька, а Васька, как же это тебя угораздило? — лукаво подмигивая, обращается к мальчонке весь заостренный и насторожившийся беглый с «Сакалина».
— В Америку! — робко отвечает Васька.
Все они хорошо знают, как и что, рассказывал он про эту Америку тысячу раз, но все же прислушиваются, и непонятным остается, как он, этот Васька, идет с ними, живет с ними, ест с ними.
— Ах, ты, постреленок, в Америку! Ишь куда хватил шельмец!
— До Ельца добежал, — начинает Васька, — а там поймали и говорят: ты кто такой? а я говорю: из приюта, а они говорят: как попал? А я говорю: в Америку. Потом…
Тут Васька отломил кусок булки и, напихав полон рот, продолжает:
— Потом, в остроге, я говорю надзирателю: есть, дяденька, хочется, а он, подождешь, говорит, а скандальники увидели, булку дали, чаем напоили, один, лысый, говорит: хочешь, я тебе яйцо испеку… Я еще булку возьму! — и снова тянется маленькая, грязная ручонка, и Васька сопит и уписывает.
— Да как же ты убёг-то?
— В Америку?
— И не забижал никто?
— Нет! — протягивает Васька и задумывается.
— В Америку, говорит начальник, в Америку бежишь, сукин сын… Я еще булку возьму!
И смуглое личико Васьки сияло теплющимся светом, и истерзанное перепуганное его сердечко качалось и трепетало в надорванной грудке.
— Второй месяц иду…
Николай прислушивался к этому мечтающему маленькому голосу и невольно искал глазами в толпе любопытных…
Вдруг выпрямился, рванул «чертову» руку, наклонился.
Да, он не ошибся: за стеной конвоя и жандармов стояли Петр, Евгений и Алексей Алексеевич.
Хотел Николай прорвать эту цепь, вырваться из этих сжимающих рук, сделал шаг, другой…
Вдруг с резким свистом и шумом, шипя и киша бездной горячих, стальных лап, подлетел поезд и заколебался, перегибая длинный, пышный хвост.
И сразу что-то отсеклось, и крик смешался с равнодушием, и жгучая тоска приползла и лизнула сердце пламенным жалом, и что-то тянущееся, глухое и безысходное заглянуло прямо в глаза своим красным беспощадным глазом.
— По местам! — закричал конвойный.
А он засохшим от боли сердцем прощался с домом, прощался с прудом.
XI
Зеленый огонек потух. Давно уж замер шум и стук колес, и людный опустел белый, неприветливый вокзал.
Петр, Евгений и Алексей Алексеевич все стояли.
И только когда сторожа принялись подметать платформу, и медленно подкатил товарный поезд, они вышли на путь и пошли по шпалам.
Шли они угрюмо и молча. Было на душе столько сказать, но тот, к кому рвалась душа, не мог услышать.
А как он дорог им стал, как необходим теперь, как близко чувствовал каждый его биенье в биеньи своего сердца.
Он был для них светом в этих сумерках полной лишений жизни и вдохновением, когда серость буден заваливала своими отупляющими мелочами, он был для них той радостью, какая живет у несчастных к подрастающему ребенку, надеждой на какой-то новый, лучший мир, который придет с ним.
Так им всем представлялся Николай.
Вся их жизнь вместе прошла, вместе росли, вместе выросли, голодали, мучились, себя открывали, чувствовали.
Не надо было говорить, он все угадывал, проникал душой в душу и окружал сердце взором, который болеет и любит тебя.
И, вспоминая свои отдельные минуты, которые глубокой бороздой в душе полегли, каждый чувствовал на них его прикосновения.
— Почему жизнь у нас отрывает самое дорогое? — заговорил Алексей Алексеевич.
Бешено во весь дух с оглушительным звоном промчался мимо весь трепещущий поезд.
Земля колебалась.
И не было ответа.
Уж забелел монастырь; мост кончался.
Теперь надо было спуститься с крутого откоса.
И они, как когда-то в детстве, выстроились в ряд и разом наперегонки пустились и, не передыхая, вбежали на монастырский холм.
Шли по знакомой стене.
Около каменной лягушки остановились.
Безобразные, заплеванные бельма, освещенные тихим красным лучом белой башенки, беззвучно плакали.
— Не зайти ли к Глебу? — предложил Евгений, — давно мы у него не были.
Но было уж поздно, решили в другой раз непременно, и об Николае сказать надо, старец так любил его.
Пошли быстрее, от дома уж недалеко было.
И Алексей Алексеевич и Петр жили у Евгения.
В прошлом году Евгений женился, был у него маленький ребеночек, а жена после родов померла.
Эта смерть легла на него тяжелым крестом… Подымался; новое что-то вырастало в душе, и жизнь пошла было лучше…
И вдруг смерть.
— Почему жизнь у нас отрывает самое дорогое.
Оробел, затих как-то, и без того тихий. С утра до позднего вечера за гроши по-родственному просиживал в Огорелышевском банке, гнулся за работой, такой отупляющей, а главное, с вечной палкой за спиной — вечными помыканиями и придирками.
Занимали они маленькую квартиру за монастырем, теснились, и все шло как-то неуютно и бесшабашно.
Алексей Алексеевич целый день на уроках корпел. Петр часто подолгу уезжал с театром. Вышел из него хороший актер, да все не мог найти себе дела и околачивался у шаромыжников. Теперь ходил без места и до зимы ничего не предвиделось…
Пришли домой.
— Ну, проводили отшельника? — встретила Эрих — нянька Бобика — по-прежнему поводя табачным носом, но такая старая, седая совсем.
— Проводили! — махнул рукой Петр, — проводили, Эрих!
Долго еще не расходились.
Алексей Алексеевич принимался несколько раз на рояли играть, говорил, какой-то голос все слышит, и пробирает мороз до костей от тех звуков, что повивают, растят, снуют этот голос, а подобрать не мог.
Все, и эти книги, бережно расставленные по полкам, книги, которые так любил Николай и которые так дорого доставались ему, и этот старенький столик, перевезенный с верху из дома, вместе с бумагой, рукописями, детскими дневниками, — все это лезло в глаза и кричало:
— Мы одни!
Потушили, наконец, свет.
А сон не приходил, не могли заснуть.
— Мы одни!
Ворочался Петр, думал о своей жизни, о той полосе, по которой идти рука показала.
И то, что мучило в ней, всплывало теперь, будто какая-то шальная искра воспламенила кругом душу.
Для чего и для кого, — спрашивал себя, — вся эта наряженность, все это кривлянье, все то, что театром называется?
Во имя чего служат, перед кем раскрывают душу?
Мелькнул битком набитый зал, скучающие лица, лица, потерявшие всякий образ и подобие Божье, а там на верхах в черноте рой пчелиный.
Аплодисменты…
И ликующая бездарность, увитая венцом глупого сочувствия, тупого браво и таким еще невинным, горячим восторгом непорочных верящих глаз, для которых все искрится, ибо сами — одна искра… Мгновенный успех, мгновенное царство, дешевое подложное царство!
Но тысячи бегут, цепляются за рампу, протискиваются на подмостки, давят, толкают, царапают, грызут друг друга.
А когда душа от слез перегорает, а когда смех перехватывает горло…
Но ты жди, жди своей очереди — тут не для тебя место.
Тут пошлейшая душа ведет свою роль.
А для этого сочиняется театр — публичный театр увеселений и ходульного нравоучения.
Где оно, творчество?
Все крушится, разлагается, гаснет, и болтовня, гримасы. клоуна пляшут свой блошиный танец на еще живом сердце…
Он не видал нигде такой страшной давки, такого беззастенчивого оголения, как среди своих товарищей.
Норовят подставить ногу друг другу, подкопаться, оклеветать… Злоба и ненависть вьют свое паутинное гнездо, опутывают.
И эта косность, избитые приемы, затверженные шаблоны.
Вспомнил нескольких актеров и актрис — настоящих…
И представилось то, о чем мечталось в жгучие минуты одиночества.
Казалось, исполнит театр свое назначение, он дойдет до своей белой вершины, станет великим действием.
Театр — обедня, где и актер и зритель сольются в великом акте божественного таинства…
Но на миг сверкнувший мир закружился перед глазами и разлетелся, как пух…
Пожрет это пестрое стадо друг друга, разыграет свою комедию…
И какая лживая эта порода…
— Господи, сделай так, чтобы я верил, сделай так, Господи!
