Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

были они пристрастны, ты, Верочка, можешь видеть из следующего смешного случая, за достоверность которого я ручаюсь, хотя он и может показаться маловероятным. Иду я раз по Лондону с одним знакомым и говорю ему случайно: «Удивляюсь я вашей англофобии! По всем моим наблюдениям, англичане даже очень добродушный и внимательный народ!» Мой спутник — натурализованный француз и, в общем, совсем не глупый человек — сразу пришел в страшное негодование от одной возможности такого удивления и тотчас же окинул взглядом улицу, чтоб на первом попавшемся предмете излить свой гнев. А нужно тебе заметить, что нигде в Европе (ни в Париже, ни в Берлине, ни в Петербурге) не бегает по улицам столько хорошеньких девушек, как в Лондоне (почти все молодые англичанки очень красивы). На беду моего приятеля, две такие особы как раз пробежали мимо нас. В ту же минуту гнев моего спутника обрушился на них. «Видите вы ихних мисс? — воскликнул он. — Вон они! Бегают без проводников по всем улицам и днем, и ночью! А попробуйте-ка пальцем тронуть хоть одну из них! Вся улица бросится на вас и, — окончил он с содроганием, — вас разорвут в клочки! Вот вы и увидите тогда, какой это добродушный и внимательный народ!»

Последнее умозаключение было сделано с таким неожиданным и наивным негодованием, что я невольно внимательно взглянул на него и подумал про себя: уж не испытал ли он чего-нибудь подобного на своих собственных боках, и не в этом ли кроется истинная причина его англоненавистничества? Но курьезнее всего было то, что мой спутник — человек, повторяю, совсем не глупый, но лишь ослепленный ненавистью к англичанам, — так и не заметил, что вместо порицания он высказал величайшую похвалу, которую только можно было придумать для любого народа!

Сюда, в Россию, я вернулся почти прямо из Англии, и последним моим впечатлением, унесенным с этого острова, когда я уже стоял на палубе парохода, был высокий утесистый берег близ Дувра, где пароход прицепляется в открытом море прямо к скалам. В одной из таких скал была высечена узкая дорожка для спуска пассажиров, а наверху скалы, прямо над обрывом в море, стояла одиноко английская девушка. Она стояла на высоте такая стройная и смотрела так гордо вокруг, как будто и это серое, тяжело волнующееся море, и весь этот дикий берег, и пароход внизу были ее неотъемлемой собственностью. Я невольно загляделся на нее, стоя у самой кормы, облокотившись на борт далеко от остальных пассажиров, большинство которых, впрочем, уже попряталось по каютам. А когда пароход стал отчаливать и медленно поворачиваться в море и я заметил, что она на меня смотрит, я улыбнулся ей и сделал прощальный жест головой. Она сразу поняла, что при таких условиях в моем поступке нет ничего назойливого, что в лице ее я прощаюсь со всей Англией, и ответила мне тем же самым… Так мы и расстались навсегда, дружески улыбаясь друг другу, пока совсем не скрылись из виду. А затем я почти прямым путем, через Париж, Женеву, Цюрих и Берлин, приехал в свое современное жилище…

Ты спрашиваешь, Верочка, нельзя ли прислать мне каких-нибудь научных книг или инструментов для моей работы о строении вещества? Потребность в них у меня, конечно, страшно велика, и часто приходится биться как рыба об лед от невозможности сделать нужный опыт или навести справку. Но уже сам размер этой потребности не допускает возможности ее удовлетворения частными средствами. Я уже не новичок в своей области, и то, что есть в учебниках и курсах, для меня давно стало почти бесполезно. Здесь могла бы помочь только специальная библиотека и специальная лаборатория при каком-нибудь большом научном учреждении. Таким образом, мне поневоле приходится довольствоваться тем, что дано в мое распоряжение, и не мечтать о новых расширениях…

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

20—27 августа 1900 года

…В феврале опять случилось что-то вроде инфлюэнцы с сильным жаром, ознобом и остальными прелестями. Но в этот раз я пролежал не более недели и весной снова возвратился к обычным занятиям. Теперь, когда я вам пишу, у меня очень расстроена нервная система, и пульс иногда бьется по сто раз в минуту. Однако это расстройство выражается лишь плохим сном и преувеличенной чувствительностью ко всяким ночным шумам, а не раздражительностью в сношениях с окружающими совсем неповинными людьми, как это часто бывает при сердечных болезнях. До самого последнего времени никто из товарищей по, заключению даже и не подозревал, что мне было не особенно хорошо, и все очень удивились, когда неожиданно узнали, что я уже несколько недель без сна валяюсь с бока на бок начиная с трех или четырех часов утра. Однако вы, дорогая мама, не беспокойтесь. Думаю, что до следующего письма сумею справиться и со своим неврозом, тем более что считаю его за самую неприятную из всех болезней: если не сумеешь спрятать ее в самом себе, то она неизбежно сделает человека стеснительным для окружающих, а я этого боюсь пуще огня. Как было бы хорошо, если бы все мы (т. е. вообще люди) старались сообщать другим только одно ободряющее и хорошее, а все раздражающее или печальное старались переносить в одиночку! Но конечно, это не всегда возможно, а иногда даже и нехорошо с очень близкими сердцу, в активном сочувствии которых можешь быть заранее уверен.

В только что полученных письмах от сестер особенно растрогало меня то место, где они рассказывают, как вы, дорогая, сейчас же велели переснять в увеличенном виде присланную вам из департамента мою фотографическую карточку, которой я сам никогда не видал. Не знаю, есть ли в ней какое-либо сходство, но, во всяком случае, она уже не новая и снята еще в первые годы заключения. Опасаюсь также, что в увеличенном виде я вышел совсем не похож на человека. Я видал такие переснимки, и они большей частью сильно напоминали физиономии различных видов обезьян. Жалко подумать, сколько хлопот вы устроили себе из-за потускневшего и растрескавшегося от времени снимка. Очень желал бы я посмотреть, что это у вас за сокровище такое получилось? Не похоже ли оно на того неудачно снятого у вас жеребенка, над которым, по словам Нади, до слез хохотали сестры?

Благодаря начавшемуся неврозу я с начала августа должен был бросить на время всякие научные занятия и за неимением непрочитанных уже английских романов, над которыми я обыкновенно отдыхаю в случаях переутомления, взял перечитывать еще раз «Войну и мир» Толстого.