Зеркало судьбы - Виктор Павлович Точинов

а смесь воды и мочи, и приготовил “ямбургское крепленое”, пшикнув несколько раз в кружку аэрозолем для потравы насекомых); потом вместо бессоновской квартиры они с Толиком как-то очутились в другой, огромной, где жил Юра Стасов и еще двое молодых лейтенантов, хотя рассчитана она была на десяток холостых офицеров; там пили, они присоединились, подходили еще какие-то люди, приносили с собой, всё шло в общий котел, и голоса и раздолбанный магнитофон сливались в неразборчивый гул, а может это кровь гудела в ушах успевшего напиться Бессонова, тоска не исчезла, но куда-то спряталась, забилась в темный угол, готовая выползти при первой возможности; потом он сидел на кухоньке той же квартиры и втолковывал Ленке Алексеевой (относительно молодой прикомандированной специалистке) про то, какая сука Манька и как ему гнусно живется на свете, Ленка слышала всё не впервые, но слушала как бы внимательно и кивала сочувственно, они пили на брудершафт — не первый раз — и взасос целовались; мордашка у нее была страшноватая, но грудь вполне даже ничего, и потом они очутились в дальней, нежилой комнатенке, чем-то приперев дверь, кровати не было, Ленка стояла согнувшись, опершись ладонями о подоконник и постанывала в такт его толчкам, а Бессонову было стыдно, он выбивался из сил, но никак не мог кончить, и пришлось что-то такое симулировать с дерганьем и блаженно-расслабленным стоном, и Ленка в качестве ответной любезности тоже изобразила оргазм, Бессонов хотел ее спросить: зачем всё это? — но не стал, поцеловал благодарно, девка она хорошая, просто жизнь не сложилась; потом было что-то еще, а что — не вспомнить, да и не стоило, наверное, оно воспоминаний; потом Бессонов подумал, что ему очень холодно, и отодвинул лицо от собственной рвоты, и поднялся с жесткого и грязного, весеннего сугроба — поднялся не сразу, постояв на четвереньках — но поднялся и пошел домой, удивляясь, что все куда-то делись, и он остался один, и даже опьянение — так ему казалось — улетучилось, и вновь стало тоскливо и мерзко…

* * *

Ружьё — разобранное и уложенное в чехол — лежало на столе.

Маньки в квартире не оказалось. Бессонов знал, где она и с кем, но ему было все равно. Теперь — все равно.

Чехол, не открывая, убрал в шкаф, хотя очень хотелось проверить, все ли в порядке — манькины дуры-подружки могли держать и в сырости, с них станется. Но Бессонов дал сам себе слово — напившись, к оружию не притрагиваться…

Вместо этого включил допотопный гибридный компьютер — плата, дисковод и винчестер от 286-го были вмонтированы в еще более древний раритет, ЕС-1840, якобы болгарский продукт тех времен, когда против Союза действовали жесткие санкции в области компьютерных технологий…

Электронный реликт долго издавал всевозможные звуки — но загрузился.

Бессонов стал читать на черно-белом экране до боли знакомые строки:

“…Атлантида начала погружаться, но никто этого не заметил.

Единственным, кто смог бы забить тревогу, стал Га-Шиниаз, последний из последних пастух с пастбищ Тени-Ариаф, что на самой окраине северной тетрархии. Как всегда в начале лета, он погнал своих овец по обнажившемуся в отлив перешейку на зеленые луга маленького безымянного островка, последнего в Тени-Арифской гряде — дальше в океан уходила только цепочка бесплодных рифов.

Вообще-то, овцы были не его, отара принадлежала Коминосу, беспутному сынку первого гиппарха. Этот завсегдатай трактиров и лупанариев Посейдонии и понятия не имел о существовании как Га-Шиниаза, так и овец, вверенных его попечению. Но и Гаш, низкорослый, туповатый и косноязычный пастух, тоже не подозревал, что в столице живет владелец окружающих стад и пастбищ.

Он твердо знал только то, что ближайшие семь лун ему предстоит проводить ночи в своей пещерке с закопченными сводами — сужающийся ее лаз уводил глубоко вниз, к самому сердцу островка или даже еще глубже, Га-Шиниаз совсем не любопытствовал, куда можно попасть по извилистому ходу. Еще Гаш знал, что в пору окота придут по перешейку ему в помощь трое рабов-нубийцев, принесут свежей маисовой муки и большой жбан с мерзким на вкус пальмовым вином — и уйдут обратно, когда овцы благополучно окотятся. И он опять останется один, чтобы увести обратно стадо перед самым началом поры зимних штормов, заливающих островок водой и илом, питающим тучные пастбища…”

Это было романом. Точнее, должно было стать романом — после того, как Бессонов наконец его допишет. Судя по скорости роста файла, ожидать радостного события стоило к середине следующего десятилетия. Мысленные образы вставали перед внутренним взором Бессонова живые и яркие — но описать их словами было сущей пыткой. Он брал упорством — писал, стирал, писал заново, правил, читал вслух, с выражением, снова правил, опять переписывал — и достигал-таки желаемого. На одной странице. Страниц было много…

…Бессонов поправил два-три неудачных выражения, потом стал торопливо стучать по клавишам — приходящие в голову строки казались гениальными и в правке не нуждающимися (подсознательно знал — утром придется со стыдом стереть)… Потом забыл какую-то давно описанную деталь, заглянул в начало — и вчитался. Ушел в придуманный мир, жестокий, но яркий и красивый, где подлость и измену можно было покарать ударом меча, а побеждали сильные и честные, но все победы оказались бесполезны, потому что Атлантида медленно шла на дно…

…Потом он вдруг обнаружил, что спит, уткнувшись лицом в клавиатуру — курсор бежал по экрану, заполняя пробелами неизвестно какую по счету страницу… Выключил компьютер и лег спать. Раздеться сил не было.

* * *

Отплыли они после полудня — с утра трое из четверых оказались малотранспортабельными.

…При одном взгляде на волны становилось холодно.

Мерзкие, серые, они с тупым упорством били в деревянный, черный от смолы борт будары — так здесь по-старинному именовались большие мореходные лодки, совсем не изменившиеся за последние три сотни лет, лишь оснащаемые ныне вместо классического паруса слабосильным стационарным движком. Быстротой будары не отличались, но в волну были куда надежнее, чем лихо гоняющие по спокойной воде дюральки.

Тумана над морем не было (редкость!) — и остров Стрежневой не вынырнул из него неожиданно, не навис над головой темными скалами — был виден издалека, вырастал над волнами медленно, неторопливо… Еще дальше, где-то у горизонта, что-то белело и поблескивало — не то паковый лед, не то сошедшие по Оби-матушке льдины и ледяные обломки, Бессонов разбирался в этом деле не сильно…

Принадлежавшая Карбофосычу будара рассохлась за зиму, растрескалась от мороза, доски намокнуть, набухнуть не успели — и по днищу перекатывалась вода. Сочилось помаленьку, не опасно,