ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— Дают,— кивал Василий Иванович с несколько искусственной басовитостью.— Обязательно, по утрам, а в выходные и по вечерам тоже.

— Ну, прекрасно. Я еще зайду.

— О чем вы говорили, Василий Иванович?— спрашивала Анька.

— Да он все про приютские условия хочет узнать.

— Так подъехал бы в приют и сам расспросил!

— Ну, может, времени у него нет — подъезжать, расспрашивать…— путался в оправданиях Василий Иванович.

— Василий Иванович,— сказала однажды Анька,— может, он хочет вас похитить?

Василий Иванович улыбнулся.

— Кому я нужен, Анечка?— спросил он, глядя на нее честными голубыми глазами.

— А тогда зачем?

— Я, знаешь, когда бродил — очень много выучил стихов, сказок, всяких прибауток… Он собиратель, так вот ему интересно.

— Собиратель?— Анька никогда не видела, чтобы собирали стихи и сказки.

— Да, специалист.

— Как Афанасьев?

— Вроде Афанасьева, да. Я же тебе рассказываю, вот и ему интересно.

— А откуда он знает?

— А он всех нас расспрашивает. Просто я побольше других помню.

И это было правдой. Сказок Василий Иванович знал великое множество, и именно за эти сказки Анька любила его больше всего. Можно даже сказать, что она без них уже не могла.

2

Это были очень странные сказки. Анька никогда не слышала ничего грустнее.

Он приходил по вечерам и робким, тихим голосом, но грамотными и словно давно сложенными фразами рассказывал бесконечную сагу об игрушках, которые остались в брошенном доме. Это была деревенская изба, из которой переехали хозяева. Им дали квартиру в городе. Дети забыли взять игрушки, потому что уже выросли, и игрушки жили в старом ящике. Когда хозяева съехали, плюшевый пес сумел отодвинуть крышку и выпустить остальных. Потом избу снесли, чтобы построить на этом месте новый квартал, и игрушки остались под дождем. Сначала они жили в картонной коробке, а потом наступила зима, в коробке стало холодно, и они пошли в город искать своих хозяев.

Анька старалась прятать зареванные глаза, чтобы родители не увидели и не подумали чего. Они обязательно устроили бы Василию Ивановичу серьезный втык за неправильные сказки. Их и так раздражало, что Анька плачет над книгами и жалеет даже бандитов, когда их убивают по телевизору. Им это казалось безволием, отсутствием нравственного стержня и много еще чем — отец в минуты гнева забывал, что ругает семиклассницу, и начинал употреблять всякие мудреные слова. Анька, впрочем, хорошо их понимала, поскольку прочитала много больше, чем полагалось по программе. Она знала, что родителям не нравится ее жалость, и самой ей, честно говоря, она тоже не слишком нравилась. Ей было даже противно, что в крайней ситуации на нее, наверное, совершенно нельзя положиться. Человек, который жалеет даже выброшенную тряпку, никогда не станет ни бойцом, ни строителем счастливого будущего. Счастливое будущее в изложении учебников представлялось царством такой кромешной скуки, что Анька и не рвалась в его строители. В счастливом будущем хорошо себя чувствовали бы только те ее одноклассники, которые с наслаждением давили весенних жуков во время субботников, а друг над другом издевались так глумливо и изобретательно, как издеваются только в очень скучных странах, во время самого безвыходного безвременья. Анька примерно представляла, почему так бывает.

Сага об игрушках тянулась почти полгода. У всех в ней были свои характеры, своя речь, и Василий Иванович никогда не забывал, о чем говорилось в предыдущей серии. На это у него почему-то память была отличная. Правда, в его сказках почти ничего хорошего не происходило. Игрушки все время от кого-то убегали. Их пыталась арестовать милиция, их хотели присвоить жадные дети, а наиболее прилично выглядящую куклу одна жестокая девочка даже взяла к себе, но выбросила, когда кукла отказалась играть в ее жестокие игры. Еще там был бобренок, добрый дух того самого дома, который теперь снесли. Этот бобренок хуже всего себя чувствовал во время скитаний, потому что его предназначение было — хранить очаг, а вне дома ему было очень страшно. Он все время просился в какой-нибудь дом и непременно принес бы этому дому счастье, но его никто не брал, потому что он был уже достаточно потертый. Наконец его взял какой-то мальчик, но бобренка выкинули родители. Тогда бобренок вернулся, потому что хотел отблагодарить мальчика,— но в доме в ту же ночь случился пожар. Бобренок уцелел, он не спал и успел сбежать, но дома у него теперь опять не было. Заодно дома лишился и мальчик, и бобренок обязательно спас бы его, но мальчик его не заметил. В общем, в этих сказках никто никого не находил, все со всеми умудрялись разминуться, и даже бывшие владельцы игрушек не узнали их, когда игрушки пришли наконец в их новый городской дом. Тут Анька засмеялась, потому что с самого начала ждала чего-то подобного. Когда слишком грустно — уже смешно.

— Это ты, Василий Иванович, пересолил,— сказала она. Как-никак ей было уже тринадцать лет, и она давно была с Василием Ивановичем на ты.

— Взрослая стала,— обиженно сказал Василий Иванович, но тут же улыбнулся.

— Я теперь сама так умею. Я сначала не понимала, как это у тебя так грустно получается, а теперь сама могу. Хочешь, я тебе завтра расскажу сказку про бедный мячик, которого все во время футбола пинали, а он всех любил, но никому не мог про это сказать?

— Хорошая ты девочка, Анечка,— сказал Василий Иванович, но в душе, кажется, все равно несколько обиделся.

После саги об игрушках было еще несколько таких же печальных историй, в которых главные герои всегда были беспомощны и никогда ничего не могли сделать с торжествующим, наглым, сознающим себя злом. Зло приходило и отбирало, что ему нравилось, и никто не мог остановить его, и даже само оно не лопалось, как бывает в некоторых историях, а только росло и пухло, как на дрожжах, наслаждаясь абсолютной безнаказанностью. Очень часто в этих сказках не было вовсе никакого зла, а только бесконечная грусть. Была история о мальчике, который побежал за разноцветной бабочкой и не вернулся, потому что бабочка увела его куда-то далеко-далеко, за каменную стену, а его мама все ждала его у калитки и горевала, и плакала: «Ты опять заигрался, ты опять забегался и забыл про меня». Потом мальчик шел и шел вдоль каменной стены, рос, старел и возвращался к матери пожилым, усталым человеком, а она укладывала его спать и пела над ним. Эта сказка добила Аньку окончательно. Это было грустней и страшней, чем все, что рассказывал Василий Иванович про игрушки.

— Ты сам это сочинил, Василий Иванович?— спросила она.

— Нет, где же мне так сочинить. Это старая сказка, ее один из наших написал.

— Тоже из ва… из ваших?

— Нет, он не ходил,— понял Василий Иванович.— Не ходил, нет. Наши разные бывают. Но язык знал замечательно, он один так умел писать нашим языком.

— А у вас другой язык?— Анька даже перестала хлюпать.

— Немножко другой. Почти как обычный, только слова чуть иначе стоят.

— Это как же?

— Ну, вот так: «Людей так много, что существовать необязательно — без того найдется кому сделать необходимое и достойное».

— Ну и ничего особенного.

— Это только кажется. Спи, я тебе завтра еще расскажу,— и Василий Иванович, не слушая никаких просьб и уговоров, отправился к себе на кухню, где долго еще скрипел и кряхтел на старой кровати.

С этого дня он начал читать Аньке стихи на своем языке. В стихах этих почти все слова были как обычные, но другой была, если можно так выразиться, сама мелодия языка: слова стояли не прямо, в ряд, а как бы слегка под углом друг к другу, образуя изломанную, но единственно естественную линию. «И когда легла дубрава на конце глухом села, мы сказали «Небу слава» и сожгли своих тела». Иногда это были довольно воинственные стихи, но и в них речь шла о поражении, о битве, в которой певец проиграл и теперь отпевал павших. «Чу, последний, догоняя, воин, дальнего вождя, крикнул: «Дам, о, князь, коня я — лишь беги от стрел дождя!». Все бегали от дождя стрел, спасались от противника, отпевали убитых — но о том, как воевали, не говорилось ни слова. «Это не наше»,— коротко объяснял Василий Иванович.

— Откуда ты все эти стихи помнишь?

— Как же мне родной язык не помнить,— говорил Василий Иванович.

— Ну, скажи что-нибудь по-вашему!

— Подожди, будет время — скажу.

— Скажи: Анечка, девочка.

— Так ведь так и будет: Анечка, девочка. Слова все те же самые, только смысл иногда другой.

Этого Анька понять не могла и решила, что у Василия Ивановича в долгих скитаниях несколько, как говорили в школе, снесло крышу,— но древние песни ей нравились, а сказки у Василия Ивановича были лучше, чем у Афанасьева. Больше всего она любила историю про петушка и жерновцы. У старика со старухой был волшебный петушок, главная надежда семьи. Он пошел на небо поискать зерна (видимо, на земле его уж совсем не осталось), но вместо зерна нашел жерновцы.