Пещера - Марина Дяченко

Не ври себе, сказал трезвый и равнодушный внутренний голос. Надо было дать ребятам отпраздновать СЕГОДНЯ…

Он вдруг понял, что не сидит в кресле – стоит посреди комнаты, сжимая в руках кассету, и что руки трясутся.

Он сумел-таки сделать в жизни нечто, заслуживающее чьей-то ненависти и чьего-то страха. Смог. Потому что сам акт отсмотра спектакля комиссией – признак неуверенности, слабости и страха.

Они боятся Павлу – потому что она самим фактом своего существования грозит разрушить устоявшийся мир.

Теперь они ненавидят его, Рамана – потому что он умеет сделать то же самое, но только фактом своей работы… своего, красиво говоря, творчества…

Ерунда, сказал трезвый внутренний голос. Ты ничего не хотел разрушать. Ты никому не желал досаждать. Ты хотел просто громко сказать о том, что тебя мучит…

Резко зазвонил телефон. Раман содрогнулся, почти физически ощущая, как значительная часть его волос теряет цвет, становясь блекло-белой, старческой.

Звонила бывшая жена. В программе новостей передавали о каком-то спектакле – нельзя ли мальчику сходить в ближайшие выходные? Все лучше, чем мотаться по улицам либо гонять в подворотне этот самый мяч…

Он сдержался и пообещал ей контрамарочку. Мило закруглил разговор и положил трубку – рядом с телефоном.

Пусть его номер отвечает короткими гудками. Еще хотя бы полчаса…

От кого ты прячешься, спросил трезвый внутренний голос.

Раман ему не ответил.

Он стоял в дверях так долго, что ей сделалось холодно. Она плотнее запахнула халат, сказала, глядя в когда-то смуглое, а теперь просто почерневшее, как туча, лицо:

– Входи…

Тритан не двинулся с места. Павла нерешительно спустила ногу с дивана:

– Что-то случилось?

– Ничего, – ответил он неожиданно спокойно. – Ничего особенного.

– Я спала, – сказала она виновато. – Я… говорят – «счастлива по самые уши». Потому что, ну ты понимаешь… спектакль…

Уголок его рта дернулся и поехал книзу. Это было так странно, так страшно и непривычно – у Тритана, вечно чуть рассеянного, спокойного и доброжелательного! – что Павла подавилась собственными словами.

– Почему ты мне не сказала?!

Ей показалось, что ее коснулся егерский хлыст.

Тритан неподвижно стоял в дверях, и лицо у него было таким, будто бы вот сейчас, сию минуту он сдернет ее с дивана и швырнет головой об пол, так, чтобы хрустнули шейные позвонки.

– Почему ты не сказала мне, что тебе звонили?! Что с тобой была связь, почему ТЫ, Павла, МНЕ об этом не сказала?!

Она молчала, забившись в угол, прижавшись спиной к диванной подушке.

– Отвечай!

Она выставила перед собой руки – как будто трясущийся заслон из растопыренных пальцев мог ее от чего-то защитить:

– Не…

И он наконец-то увидел в ее глазах свое собственное отражение. Медленно разжал стиснутые кулаки, перевел дыхание; Павла сидела, не шевелясь.

– Павла, ты себе не представляешь, какое ты сделала… эта твоя глупость… забывчивость, я не знаю, что… какую… почему?! Почему ты мне не сказала, ты можешь объяснить?

– Я ни-е знала, что это в-важно, – пролепетала она, заикаясь. Его губы снова дернулись:

– Не ври. Знала. Почему не сказала?

Она скорчилась и заревела. Тритан по-прежнему стоял в дверном проеме, Павла физически ощущала тяжелый взгляд, лежащий на ее голой шее. На высвободившемся из-под халата четвертом позвонке…

– Этот его спектакль, – наконец сказал он глухо. – Чушь с маслом. Дерьмо… Я твержу им о контроле. Обещаю, доказываю… полную безопасность… И получаю такое вот… от тебя. Почему?..

Он повернулся и вышел, оставив рыдающую Павлу на диване и неподвижную тень скучающего охранника на белой, белой стене.

Телефон зазвонил в восемь вечера. Не прикасаясь к трубке, Раман уже знал, кто и зачем звонит.

– Добрый вечер, господин Кович, извините, что беспокоим вас в неурочный час… Это служба информации Триглавца. Вы не могли бы зайти к нам сейчас, это недалеко, мы пришлем машину?

– Я занят, – сказал он, вернее, ему показалось, что он сказал, потому что трубка обеспокоенно переспросила:

– Алло, господин Кович, вы слышите?

– Я занят, – сказал он, собрав в комок всю свою ярость. – Если угодно – завтра в это же время.

– Завтра, – голос сделался печальным, – это уже не будет иметь смысла… Не скрою, господин Кович, у нас для вас печальные известия. Как известно, на генеральном прогоне присутствовала комиссия по общественной нравственности…

Раман положил трубку.

Плевать.

Он плевать хотел на все постановления Триглавца. Он не подчиняется Триглавцу, его непосредственное начальство сидит в Управлении…

Девятый час вечера. Кому, кому звонить?!

– Я вам покажу, – бормотал он, лихорадочно потроша записную книжку. – Я вам покажу – комиссия по нравственности…

Потом схватило сердце – резко, как никогда в жизни, он успел только схватить воздух ртом и опуститься на пол, судорожно прижимая к груди все тот же бесполезный телефонный справочник.

Прекрати ломать комедию, сказал трезвый внутренний голос. Ты знал. Надо было, чтобы ребята сегодня отпраздновали…

– Плевать, – сказал он, корчась от боли.

И свет желтой настольной лампы медленно померк в его глазах.

В десять вечера она вздрогнула от телефонного звонка.

– Павла, – сухой голос Тритана в трубке. – Собирай вещи.

Она не удержалась и всхлипнула. Все это время ей было плохо, очень плохо. Черно, непроглядно, тяжело и душно.

– Павла, – голос в трубке чуть смягчился. – Ничего страшного. Просто собери свои вещи, не много, один чемодан… Все, что ты хотела бы взять. У тебя есть время.

– Я Стефане позвоню, – сказала она сквозь всхлипы.

Тритан помолчал.

– Знаешь… Не стоит. Она ведь сразу примчится, будет… Короче говоря, подумай, стоит ли?

– Я человек, – сказала она еле слышно. – Я хочу просто… хочу спокойно жить.

– Так будет, – сказал Тритан неожиданно ласково. – Не плачь. Все образуется – скоро… Я приеду к двенадцати, будь готова, ладно?

– Я ведь ХОТЕЛА тебе сказать, – прошептала она через силу. – Я ведь собиралась… сказала бы, я…

– Ничего страшного. Теперь не имеет значения… Пока.

Короткие гудки.

Около одиннадцати вечера в квартире Ковича раздался звонок у двери.

Раман сидел в кресле. «Скорая» пять минут как уехала; в комнате пахло так, как никогда не пахнет жилье здорового человека, но Раман чувствовал себя лучше. Уже ничего.

Когда прозвучал звонок, Раман подумал о двух молоденьких врачицах из «Скорой», которые, возможно, решили, что двух автографов на двух открытках будет недостаточно, что за труд по всаживанию шприца в режиссерский зад следует добавить еще что-нибудь, например, анализ мочи на сувениры…