Пещера - Марина Дяченко

Беда, если его увидят – но сейчас он ничего не может с собой поделать.

Его спектакль начинает жить отдельно от него, а это так же болезненно, как роды.

Сцена свадьбы. Железные чаши, сдвигающиеся со звоном, в едином порыве; поворот колеса, свадебная кровать, белый бархат, пепельноволосая девушка, длинно глядящая на тщедушного паренька – так, наверное, могла бы смотреть и мать…

– Я – поплавок в волнах твоих желаний,Я поплавок и большего не знаю,В моих глазах дрожит соленый отблеск,Но губы улыбаются, и помни,Что, давши клятву, освящаю радостьБыть вечным поплавком в твоей душе…

Смотри – уже зима сцепила ставни,Но жизнь не унимается, и краскойСо щек моих не отливает кровь…

Павла сидела, не разжимая пальцев на подлокотниках. Ей было страшно; до эпизода в Пещере оставалось минут десять, сейчас, когда закончится лирическая сцена, когда погаснут факелы…

Нервная дрожь, не прекращавшаяся от начала второго действия, теперь приводила к тому, что приставное кресло мелко тряслось и колотило ножками в ковер. В какой-то момент Павла ощутила себя провидицей, высшим существом – пепельноволосая девушка, любимая и любящая, впервые ложилась на брачное ложе, и только Павла знала в этот момент о ее будущей судьбе. Ощущение НАСТОЯЩЕГО было настолько сильно, что Павла еле удержалась, чтобы не сорваться с места, как первоклассница в детском театре, не кинуться на сцену с криком: не спи! Не позволяй себе заснуть, ты попадешь в Пещеру!..

Потом наваждение прошло, и Павла подумала отстраненно и холодно: если после всего этого здесь устроят кукольный театр, если в сцене Пещеры вынесут на сцену муляжи… Или наденут маски…

А КАК можно показать на сцене Пещеру?!

Перемена света. Музыка, негромкая, но такая, что мурашки ползут по коже; застенчивый юноша-заика, в одеянии из одних только прозрачных покрывал, вдруг изгибается так, как неспособно изгибаться человеческое тело, взметывается волной, беззвучно кувыркается в воздухе, замирает, вытянувшись, стоя на одной руке; девушка смеется.

Девушка смеется, свет понемногу уходит, и в темноте остается один этот смех.

Девушка смеется про первую брачную ночь. Девушка смеется о том, о чем каждый знает по-своему, а кто не знает – тот думает, и тоже по-своему, все понимают, что об этом можно говорить или молчать – но что об этом можно смеяться?!

Пауза. Тишина.

Аплодисменты.

Так бывает – кто-то первый начал, или начали одновременно в нескольких местах, а теперь люди бьют и бьют в ладони, изливая накопившееся напряжение, восторгаясь, благодаря…

Павла перевела дух. Спектакль замер, пережидая бурную зрительскую реакцию; темнота и тишина затягивались. Двадцать секунд… Тридцать…

Что-то пробормотал оператор Сава.

И Павла увидела, что темнота на сцене – вот уже как целое мгновение никакая не темнота. Что на полотнищах, волнами спадающих с колосников, играют, переливаются зеленоватые узоры лишайников.

Последний растерянный хлопок – и легкий ветер, потому что все, кто видел ЭТО, одновременно втянули в себя пахнущий пылью воздух.

Павла прищурилась.

Высоко в темноте над сценой и над залом кружились, вертелись спиралями полчища огненных жуков. Откуда-то издалека приходил звук бегущей по желобкам воды; Павла сжалась в комок, вцепившись в подлокотники и твердя себе, что это всего лишь видимость, видимость, театр.

Очертания лишайников проступили на стенах зала, на бархате лож, на спинках кресел. Все смелее бежала вода; Павле казалось, что красная ковровая дорожка потрескивает под ногами, будто высохший мох. Верю, беззвучно твердила она пересохшими губами. Ну хватит уже, верю, верю, хватит…

Быстро простучали чьи-то шаги. Открылась и закрылась входная дверь; беглеца никто не преследовал. Все смотрели на сцену, где на тяжелых сосульках сталактитов играл отблеск воды.

Тяжелое дыхание зверя – не мелкого, но и не крупного. Белая тень, мелькнувшая в далеком темном углу.

Грохот осыпающихся камней. Затихающее эхо; Павла невольно напрягла уши, пытаясь понять, сколько переходов ведут из зала, и есть ли провалы и трещины.

Брачный рев барбака – далеко, не страшно…

Эхо.

Снова белая тень; хоровод жуков под потолком. Запах воды и плесени.

Тяжелое дыхание.

И – перекрывающая одновременно все, гасящая собой и воду, и лишайники, и жуков – мгновенная черная тень, тень саага. Испуганные вскрики в зале.

Дыхание обрывается. Но и тени уже нет – по-прежнему играют отблески воды, по-прежнему выписывают свою спираль жуки, зеленовато светятся лишайники…

Павла почувствовала, как отливает кровь от лица. Как немеют в темноте щеки.

Прямо под сталактитом лежал, подставив белый лоб водяным отблескам, юноша-заика, в белой прозрачной рубашке, и тонкая шея его заключена была в петлю из ярко-красного шарфа. Шелковый шарф стелился почти через всю сцену – красный блестящий поток…

Пауза томительная, обморочная.

Из темноты вышел, волоча за собой хлыст, черный человек с лицом, закрытым черной маской.

Остановился над телом юноши. Павла, а с ней и весь зал видели, как равнодушно посверкивают острые глаза в прорезях ткани. Егерь постоял минуту – а потом двинулся, все так же неторопливо, волоча за собой хлыст, и хлыст протянулся по телу юноши, будто перечеркивая его, как сытая, удовлетворенная змея.

Раман стоял за кулисами. Он не знал, что происходило в зале, сейчас ему не хотелось этого знать. Он смотрел, как Лица рыдает над телом погибшего мужа.

Он знал, что думает в этот момент Алериш, чье расслабленное тело с красным шарфом на шее лежит сейчас в объятиях Лицы. Он думает: вот и все. Отработал, отыграл; бедный Алериш, он волновался сильнее всех, он боялся заикаться – и заикался больше обычного…

Раман знал, что так будет.

Сейчас он стоял и смотрел, как по щекам Лицы катятся настоящие слезы. Если их попробовать на вкус – они будут горькие, еще целый час после спектакля Лица проживет в апатии, выжатая, как лимон, лишенная эмоций…

Последняя минута.

Музыка, от которой у него, Рамана, всякий раз холодеют ладони. Финал; бесстрастный ведущий за сценой склоняется к своему микрофону и шепотом командует: «Занавес…»

Бархатные полотнища съезжаются.

Вот совсем малая щель осталась… Вот… занавес сомкнулся, как губы.

Спектакль окончен.

Раман перевел дыхание.

В зале длилась гробовая тишина. Слишком долго, кажется, уже прошло минут десять…

Его актеры стояли в кулисах, бледные и молчаливые. Атласные камзолы, роскошные, если смотреть из зала, казались сейчас потными и мятыми. И запятнанными гримом.