Конспект - Павел Огурцов

— Ты помнишь, — спрашивает отец, — такие стишки? Мы на горе всем буржуям...

— Помню, помню! — Я подхватываю: ...Мировой пожар раздуем. Мировой пожар горит, Буржуазия трещит.

— Ну, так вот. Хотя Советское правительство во время гражданской войны независимость Грузии признавало, не было никакой гарантии в том, что, победив, оно не захочет распространить этот пожар и на Кавказ.

Такие опасения отец слышал от знакомых грузин и русских, разговоры и споры об этом шли в кофейнях. Отца не устраивал ни приход белых — он дезертир, ни приход красных — едва не погиб от их произвола.

— Хоч верть-круть, хоч круть-верть. Бачу — мабуть доведеться тiкати свiт за очi. I довелося.

Произошло это после разгрома белых, когда Красная армия стала приближаться к Кавказскому хребту, а знакомые отца — исчезать один за другим.

— Сильно бедствовал за границей?

— Всякое было. В общем — не сладко. — Отец хмурится — значит, не хочет говорить об этом, но охотно вспоминает жизнь у контрабандистов в Грузии и в Турции.

— А интересно — какой контрабандой промышляли в то время?

— Знаешь, я его тоже об этом спросил, а он в ответ вполне серьезно меня предупредил, чтобы я не вздумал заняться этим делом самостоятельно — конкурентов здесь не терпят. Из этого я заключил, что контрабандисты — замкнутая группа, вроде средневекового цеха, и попасть в нее не так просто.

Позднее отец помогал контрабандисту упаковывать товар, и тот рассказал отцу, чем сейчас промышляет. Жизнь дорожает, люди продают по дешевке ценные вещи, покупателей почти нет, а в Турции богатые люди такие вещи охотно покупают.

— А из Турции он тоже что-нибудь доставлял?

— Что-то доставлял, но что — он не говорил, а я не спрашивал. Он только не то в шутку, не то всерьез предложил мне помочь доставить товар в Грузию, но я как раз в это время получил обещанный документ. И вот что интересно: его приятель, у которого мы жили, после того, как он расплатился с чиновниками, вернул мне остаток денег. Я стал было отказываться, но он сказал, что свое получил, а мне нехорошо оставаться совсем без средств.

— Папа, его приятель — турок?

— По-моему, они оба аджарцы или месхи, во всяком случае, друг с другом и в своих семьях они говорили по-грузински, но знали и турецкий, и русский.

— Но не по-аджарски.

— А! Так аджарского языка нет. Аджарцы — магометане, их много и по ту сторону границы.

— Папа, а если бы к тому времени ты не получил документ, помог бы контрабандисту еще раз переправить товар?

— Кто знает! Очень уж утомительно ждать, ничего не делая. Может быть, и сходил бы разок.

В Феодосии мы еще раз побывали вместе, я вспомнил Сережино троететие с их здешней дачей и узнал, что одной из теток нет в живых, другая болеет, третья продала свой феодосийский дом и безвыездно живет в Харькове с больной сестрой.

Я спросил отца, как он попал на Арабатскую стрелку.

— Узнал, что одна из Сережиных теток осталась на зиму в Феодосии... Я же искал работу... Приехал сюда и сразу наткнулся на оживление соляных промыслов. Ну, и вот...

— А ты и здесь на учете в ГПУ?

— Да. Только теперь не в ГПУ, а в НКВД.

— Папа, ты часто принимаешь соду. Неладно с желудком?

— Изжога замучила, — ответил отец и нахмурился.

18.

Теплоход скорой линии Одесса-Батуми приходит ночью. Лежал вблизи порта на береговом откосе и, когда привык к темноте, стал замечать силуэты других ожидающих. Внизу монотонным ночным шепотом шумело невидимое море, но если на берегу и разговаривали, то этот шепот заглушал все голоса. Когда вдалеке показались огни, повторяющиеся в воде прерывистым мельканьем, на берегу почувствовалось движение: видневшиеся силуэты таяли во тьме. Огни приближались очень долго. У кассы — много народу, и мне достался билет четвертого класса.

В трюм спускаться не хотелось — там неинтересно и, наверное, душно. На палубах скамьи заняты спящими. Стоял на корме, смотрел как поднимают якорь и сматывают толстеннейший канат в огромную катушку с большой дырой внутри. Когда матросы ушли, я в эту дыру положил свои вещи и улегся сверху. Лежать удобней, чем на скамье, и можно вытянуться во весь свой небольшой рост. Спал крепко, а на день вынул вещи из этого гнезда.

В Гагре стояли на рейде. Солнечный день. Ярко-зеленые горы, закрывающие горизонт как занавес сцену, спускаются к морю. Они рассечены, как занавес, складками, темными клиньями — это, конечно, ущелья. Вместо вершин — прижались к горам перламутровые, подсвеченные солнцем облака. Ярко– и темно-зеленые подножия гор расцвечены красно-оранжевыми пятнами черепичных крыш, а ниже — синее-синее море, синее которого мне видеть не пришлось. Жаль было отсюда уплывать. Поздно вечером, засыпая, я вдруг увидел панораму Гагр, увидел так ясно, что мог бы ее нарисовать, и заснул, счастливый возвращением зрительной памяти. Ночью матросы меня разбудили: подходили к Поти, будут бросать якорь. Подошел к борту, глянул в темную ночь, вспомнил панораму Гагр, захотел ее увидеть, закрывал и открывал глаза — все тщетно. Господи! Если ты есть, за что меня караешь?

Утром в Батуми долго спускались на берег: внизу у трапа военные проверяли документы. Сверху видно, как некоторых пассажиров оставляют у борта теплохода под охраной красноармейцев с ружьями. Проверили мой паспорт и меня поставили к задержанным. Не зная за собой вины, я спокоен. Прошли все пассажиры, и началась вторая, более долгая проверка задержанных. Большинство отпускали, некоторых оставляли. Дошла очередь и до меня, и у меня потребовали все мои документы. Отдал паспорт, военный и студенческий билеты.

— С какой целью вы сюда прибыли?

— Я студент, у меня каникулы, и я путешествую.

— Есть ли у вас в Батуми родственники или знакомые? Очень хочется сказать: да, есть тут один контрабандист, и я невольно засмеялся.

— Он еще и смеется! Я вас спрашиваю: есть ли тут родственники или знакомые?

— Нету.

Мне вернули документы, приказав выехать из Батуми в течение дня. На экзотической набережной нашел кафе, о котором говорил отец. Оно тоже довольно экзотическое. В нем поел экзотических блюд и отправился на вокзал. В двенадцать дня отходил поезд Батуми-Баку, билеты — только в общие вагоны. Набилось много народу: лежат и на третьих полках, сидят и на вещах. Сидел на полу тамбура, опустив ноги на ступеньку и держась за поручень. Когда поезд шел по кривой, а он то и дело шел по кривой, — видно было, что и в других тамбурах ехали как я. Я не пожалел, что так устроился: дух захватывало от видов на Сурамском перевале. Когда стемнело, залез на третью полку. В Тбилиси приехали в 12 ночи. Хотелось есть и спать. Поел в буфете, улегся на скамье против буфетной стойки, подложив вещи под голову и решив, что на этом, ярко освещенном и шумном месте, не обворуют, благополучно проспал до утра. По дороге в город побрился в парикмахерской, удивившись, что здесь сначала надо платить в кассу, а потом садиться в кресло, побродил по городу, вышел к Военно-грузинской дороге, проголосовал и ехал единственным пассажиром рядом с водителем легковой машины. О впечатлениях писать не буду: сплошное «Ах!» С водителем обедали на террасе ресторана, расположившегося на склоне горы среди леса, а под террасой скулил привязанный к дереву пойманный в лесу медвежонок. Здесь у меня было происшествие малость озорного характера, но о нем писать не буду: если обо всем писать, надо полжизни жить, полжизни писать о прожитом, а как узнать когда начинается вторая половина жизни? К вечеру — Владикавказ, недавно переименованный в Орджоникидзе, потом — с поезда на поезд: ночью — в Беслане, утром — в Котляревской. Поезд Прохладная-Нальчик идет по ровной степи, а от Котляревской поворачивает вдоль главного Кавказского хребта, и, пока горы не затянулись облаками, я не отходил от окна, впервые любуясь сплошной цепью белых вершин, с беспрерывно меняющимися под утренними лучами оттенками: голубым, серо-голубым, розовым, светло-сиреневым, темно-сиреневым, зеленоватым... В Нальчике симпатичный вокзальчик с башенкой, увенчанной шпилем, маленький автобус, идущий в центр города по длинной Республиканской улице с мощенной булыжной мостовой и побеленными одноэтажными домами. На перекрестке стояли: дорогу переходил караван осликов. Все это колоритно и симпатично, но почему-то болела голова.