Конспект - Павел Огурцов

— Распалась. Арестовали партнера. С тех пор не играем.

— Нет больше партнеров?

Партнеры нашлись бы. Да ведь можно и втроем играть с болваном. Не в том дело. Ну, представь себе: вместо арестованного сидит другой человек или никто не сидит, и невольно думаешь — кто следующий? Жутковато. А главное, люди стали замыкаться в своих семьях и стараться не общаться друг с другом, никого не зовут к себе домой или на прогулку. В Харькове тоже так?

— Из разговоров дома знаю, что так, и нервы у многих на пределе. Да, забыл тебе сказать, арестовали мужа Клавдии Михайловны, она теперь живет у дочки и бывает у нас. Еще арестовали мужа Надежды Павловны.

— О, Господи!.. А как у вас в институте?

— Как там у преподавателей — не знаю, а нам, студентам, хоть бы хны! Как было общение, так и осталось, как были компании, так и остались. И бываем друг у друга, и у нас на веранде собираются.

— А разговоры?

— О чем угодно и сколько угодно, но никогда — на эту тему, как будто ничего такого нет.

— И у нас на работе так же. И, наверное, везде. А настроение?

— У меня? Стараюсь не думать обо всем этом — все равно, думай — не думай, ничего не изменится. Уж больно круто замешано.

— В себе носишь?

— С Гориком говорим обо всем откровенно.

17.

Хоть и лежишь в тени причала, все равно, сквозь веки, закрывши глаза, почти видишь яркий, всюду разлитый солнечный свет. Слышишь удары, а вслед — шуршание волн. Мысленно отсчитываешь секунды между этими ударами и уже знаешь, что количество секунд одинаковое, но сегодня — одно, а вчера было другое. Кажется, что ни о чем не думаешь, но ловишь себя на мысли о том, что точно так шумело это море и сто и много тысяч лет назад, будет так шуметь, когда и нас давно не будет... Вдруг проснешься, выкупаешься, снова лежишь и снова кажется, что ни о чем не думаешь. Рядом библиотечная книжка, но ничего не хочется: ни читать, ни знакомиться с людьми, ни разговаривать с ними. И ехать никуда не хочется — ни на Южный берег, ни на Кавказ... Но стоило отцу пригласить меня в Феодосию, как я сразу охотно согласился. Ехали в грузовой машине, сидя, как в Челябинске, на длинных скамьях. Свободных мест почти не было.

Крымские горы заканчиваются совсем невысоким, серым, скалистым крылом, обнявшим древнюю Кафу, и над ней, на этих горах — развалины генуэзской крепости. «Серовато-бурый унылый и скучный на вид городишко — писал о Феодосии Чехов в том же письме Марии Павловне. — Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозернистая, ненадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается только море, которому нет дела до мелких городишек и туристов. Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины». Город, если рассматривать его изнутри, выглядит серовато-бурым, а если взглянуть издали — преобладает красный цвет сплошь черепичных крыш. Раздражает проходящая вдоль набережной и отрезающая город от моря железнодорожная ветка в порт. «Недавно я был проездом в Феодосии, видел издали Ваш дом, — писал Чехов Суворину 19 августа 1899 года. — Город совершенно изгажен железной дорогой...» Если сравнить купанье на промысле и в Феодосии, то хорошо бы окунуться и поплавать в Феодосии, а выйти на берег Арабатской стрелки — там природа куда ближе к своему естественному состоянию и берег так густо не усеян купающимися и загорающими.

Днем, заранее договорившись, встретились с отцом на набережной: у него были свои дела, я провел время на пляже. В кафе ели чебуреки и еще что-то, пили вино и курили «Нашу марку».

— Ты уже решил куда поедешь? — спросил отец.

— Еще нет.

— Колеблешься?

— Просто не думал еще об этом.

— Ну, и живи здесь сколько хочешь. Я почему спросил? Если будешь в Батуми, постарайся найти там кафе, — я расскажу тебе как его найти. В нем я договаривался с контрабандистом, который проводил меня в Турцию. Интересно — сохранилось ли оно и как теперь выглядит.

— Чем же ты мог расплатиться?

— Золотом. Когда меня мобилизовали, отец дал мне десять монет по 15 рублей — какая-то часть того, что у него оставалось... А интересный народ — контрабандисты, по-своему честный, во всяком случае тот, с которым я имел дело, и его турецкий приятель или компаньон, — пойди разбери, — наверное, и то, и другое.

Не могу вспомнить как отец пробирался в Турцию — по морю или по суше, и спрашивал ли я его об этом, но я запомнил поразивший меня рассказ о том, что контрабандист предложил отцу выбор двух вариантов. По одному из них контрабандист проводит отца в Турцию, расскажет как и куда идти, чтобы предстать перед местными властями, и на этом они расстанутся. По другому, стоившему гораздо дороже, контрабандист отведет отца к своему приятелю, и у него отец поживет, пока приятель за деньги получит в полиции необходимый отцу документ, и тогда у отца останутся заботы только о пропитании. Какой бы вариант отец ни выбрал, контрабандисту оставалась одна и та же сумма, остальные деньги — немного его приятелю, куда больше — турецким чиновникам. Второй вариант надежней, но у отца на него не хватало денег, и контрабандист предложил отцу, чтобы он помог доставить товар в Турцию, и тогда контрабандист для себя ничего с отца не возьмет. Отец согласился и несколько дней жил в семье контрабандиста, пока тот готовил товар.

— А ты помнишь где жил контрабандист?

— Нет, теперь бы не нашел. Пришли в сумерки и ушли в сумерки, адрес я не спрашивал, да и зачем было спрашивать? — Отец помолчал. — Выходит, я не только белогвардеец и белоэмигрант, но и контрабандист, — сказал он с такой горькой иронией, что мне стало больно.

— Вот спросят тебя в очередной раз — кто твой отец? А ты вдруг ответишь: «Контрабандист».

Мы захохотали. — Представь себе их физиономии — полная растерянность: неизвестно как относиться к такому происхождению. Какое оно? Пролетарское или буржуазное?

Из кафе отец снова отправился по своим делам, а я — в картинную галерею Айвазовского. Я уже хорошо чувствовал разницу между Шишкиным и Левитаном, Айвазовский среди маринистов оказался для меня Шишкиным, а не Левитаном, но его картина «Наполеон на острове святой Елены» произвела сильное впечатление. Она — не из лучших, даже не блещет техникой, как другие его полотна, но поражает идеей. Не сомневаюсь, что в представлении Айвазовского, как и большинства его современников, Наполеон был одним из самых выдающихся людей и, конечно, — самый выдающийся в прошлом столетии, а на картине сам этот Наполеон, одиноко стоящий на скале и глядящий на разбушевавшийся океан, — жалкая фигурка, ничто перед стихией.

Я продолжал жить у отца. Раньше я стеснялся спрашивать его о прошлой жизни, теперь при случае спрашивал, а иногда он и сам рассказывал. Трагически окончившаяся попытка пересидеть междоусобную войну на Кубани была наивным заблуждением, а в Грузии это казалось возможным: Грузия — независимая демократическая республика, отделившаяся от России и не вмешивавшаяся в ее внутренние дела. Никому до него здесь нет дела, никто его не преследует и никуда не мобилизует. Отец работает помощником садовника, фактически — садовым рабочим, работа для него приятная, обзаводится знакомыми среди местных жителей и бежавших из России, дает частные уроки русского и немецкого, учит грузинский и эмигрировать за границы бывшей России не собирается. Беда была в том, что независимость молодой республики казалась ненадежной. Белые дерутся за единую неделимую Россию и в случае победы, надо думать, примутся второй раз покорять Кавказ. Советское правительство стремится к мировой революции...