Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

Москвы, и правители в Кремле были убеждены в том, что колдовство разъедает общественную гармонию, находя таким образом объяснение для краха этической иерархии, державшейся на взаимных обязательствах и личном благочестии. Магию, как и подозрения в занятиях ею, можно уподобить не улице с односторонним движением, а перекрестку: обвинения, подозрения и само применение колдовства осуществлялись по всем направлениям.

Кошмар: чародейство и извращение правосудия

В центре этического порядка, сложившегося в Московском государстве, стояла фигура царя, на которого Бог возложил нелегкую задачу – вести за собой и сохранять в целости православное царство, покоящееся на благочестии. Царские суды вершили правосудие, суровое и одновременно милосердное, по всей стране, для подданных всех состояний. В общественном воображении жителей Московского государства поиск справедливости был делом первостепенной важности, требовавшим надежной защиты против всяческих нарушений, связанных с чародейством. Здесь, больше чем в других областях, колдовство становилось предметом кошмарных видений, по своей силе сопоставимых с западными апокалиптическими представлениями, где центральную роль играл сатана. В этих мрачных воображаемых картинах, как будет продемонстрировано ниже, по-прежнему не возникало темы сатанинского заговора, призванного низвергнуть христианский миропорядок, однако угроза колдовства разворачивалась в масштабную, пугающую фантазию. Предполагаемой мишенью магических атак была всеобщая справедливость, не дававшая обрушиться хрупкому порядку, судебная система, на которой держалась русская иерархическая этика.

Идея о том, что русские видели в судах образец нравственности, развеивается при знакомстве с народной мудростью, копившейся веками. Самые распространенные утверждения заключались в том, что суд – это приют лихоимства, что он изначально, по своей сути, настроен на решение дел в пользу того, кто предложит больше денег или обладает хорошими связями. Многие современные исследователи придерживаются этой же точки зрения, утверждая, что при чудовищной нечестности судопроизводства магия была единственной, хоть и жалкой, надеждой для слабых и обездоленных, попавших в «челюсти» правосудия. Как отмечает М. В. Корогодина, в XVI–XVII веках исповедные вопросники и для обычных прихожан, и для вельмож включали такой вопрос: «Не судил ли еси судов криво или по посулам?» [Корогодина 2006: 304]. Как и своды законов, они отражали беспокойство по поводу продажности судов и нечестных тяжб.

В научных трудах приводятся веские свидетельства в пользу такого удручающего взгляда на русскую судебную систему. Широко распространенные повести в жанре «демократической сатиры» (определение, данное советской исследовательницей В. П. Адриановой-Перетц) клеймили суды как средоточие взяточничества и несмысленности[505]. Ощущение глубокой несправедливости правосудия и его склонности решать дела не в пользу слабых пропитывает челобитные того времени, и возмущение этим стало одной из причин восстаний, сотрясших Москву и другие города в 1648 году. Во время московских бунтов несколько владимирских помещиков жаловались: «Думныя и недумныя дьяки укланились на мзду и на лукавство. Никаково никуды на приказ даром не отпустят и никому никакова Государева жалованья даром не дадут. Все продают большими ценами и в городех от приказных (тех) людей мир погиб и ныне погибают» [Шахматов 1934: 18].

Как показал Брайан Дэвис, взяточничество настолько укоренилось среди судей, что с мест поступали жалобы, когда необычно честный воевода отказывался принимать «подарки», лишая тяжущихся возможности повлиять на приговор. Подарки были еще одним средством смягчения несправедливости, заложенной в иерархическую систему власти. Завоевав «дружбу» воеводы-судьи, посвятив его в местные дела, можно было ожидать решений, которые не будут идти вразрез с местными нравами и обычаями. Дарение и получение подарков вполне могло соответствовать – а не противоречить – указаниям, которые давались судьям: сохранять беспристрастность («другу не дружили, а недругу не мстили») и допытываться до истины всеми возможными способами. Такое персонализированное правосудие приводило к решениям, в основе которых лежала «правда», добытая через личные связи, «правда», определяемая отношениями родства и покровительства, которые, в свою очередь, структурировали общество [Davies 2004: 175–176]. Правосудие, как и та «правда», о которой шла речь в прошлой главе, конструировалось согласно действовавшим в обществе правилам и определялось согласно существовавшим в нем понятиям.

Многие ученые всерьез относятся к требованиям посвящать себя поиску правды, которые предъявлялись судьям. Хорас Дьюи, Энн Клеймола, а в наши дни – Нэнси Коллманн подчеркивают, что судейские на удивление серьезно относились к своим обязанностям, прописанным в законах и указах, и обращают внимание на то, как тщательно они рассматривали представленные улики. Джордж Вейкхарт отмечает их поразительную приверженность принципу «надлежащего судопроизводства и равенства перед судом» во время процессов, несмотря на фундаментальное неравенство, вплетенное в саму ткань закона. Вейкхарт полагает, что при всех органичениях, которые накладывали основанные на неравноправии общественные структуры, обитатели Московского государства ясно сознавали свое право на справедливое применение закона, как это предписывалось для людей их положения. Следует сказать, что ни один из этих авторов не заходит слишком далеко в подобных выводах: все признают наличие вопиющих нарушений и исключений, омрачающих эту светлую картину [Dewey 1957:194; Kleimola 1975: 91; Weickhardt 1992; Kollmann 2006а].

Колдовские процессы показывают, что в целом суды усердно стремились соблюдать закон, выполнять указания из Москвы и выяснять (или конструировать) правду в соответствии со своими представлениями о ней. Кипы писем, отчетов и приказов, сохранившихся в делах о колдовстве, демонстрируют, что суды старались серьезно рассматривать каждую поступившую челобитную: в итоге наибольшее внимание уделялось – по крайней мере на какое-то время – самому свежему обвинению. Возможность обжалования позволяла людям любого состояния протестовать при нарушении или игнорировании их прав, сколь бы малым оно ни было, и такие протесты поступали в суды[506].

Власти старались обеспечивать справедливый суд согласно своим представлениям, ибо ставки были крайне высоки. Правление царя (а ранее – великого князя) основывалось на его особой связи с Богом, а значит, и правосудие в сильнейшей степени зависело от определения Божией воли по данному вопросу, и проведения в жизнь этого решения[507]. В судах видели одно из средств осуществления личных полномочий монарха, и поэтому они наделялись его сакральной аурой. Незадолго до рассматриваемой эпохи тяжбы решались при помощи ордалий, в которых Божье правосудие проявляло себя зримым образом. Не далее как в середине XVI столетия Божья воля выяснялась при помощи судебных поединков, в которых участвовали представители тяжущихся. К XVII веку эти ритуалы, связанные с непосредственным вмешательством Господа, вышли из употребления, но печать священного так и осталась на судах. «Государево крестное целование» давало возможность напрямую донести до земного суда «правду божью» или результат «суда божьего». В XVII столетии крестное целование повсеместно использовалось для торжественного подтверждения клятвы и проверки правдивости заявлений, сделанных свидетелями[508].

Если же царское правосудие сворачивало с правильного пути – на что роптали возмущенные продажностью власть имущих