Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

или церкви. Все мужчины, независимо от их положения, были обязаны служить либо церкви, либо государству. Лучше всего устраивались те, кто служил царю в качестве дипломатов, дьяков, полководцев или военных командиров. К низшим служителям относились писцы, подьячие, каменщики, гонцы, каретники, кабатчики, бортники, кузнецы, рудокопы, ремесленники, конюхи, псари. В самом низу социальной лестницы стояли крестьяне, свободные и крепостные, а также холопы: они служили царю, работая на полях или в домах землевладельцев. Свои градации существовали внутри духовной иерархии; положение женщины зависело от должности ее отца или мужа. Нерусские подданные царя определялись на ту или иную службу, если это соответствовало его целям. Кто же не служил государству или церкви? «Гулящие» и «вольные» люди, составлявшие немалую долю обвиняемых в колдовстве. Потенциальная опасность с их стороны проистекала из способности избегать ограничений, налагаемых «литургическим» (если употребить термин, предложенный Роланом Мунье) или «служилым» обществом, жить по своим законам. Такие люди пользовались свободой от обязательств и не принадлежали ни к какому сообществу[496]. Их исключительный статус и уязвимость к обвинениям в колдовстве подчеркивают, насколько они не соответствовали правилу, согласно которому все поданные должны были служить царю и, соответственно, любое взаимодействие между ними в той или иной степени являлось политическим.

И наконец, в основе экономики Московского государства лежали не рыночный капитализм или институты того или иного рода, а личные отношения, базировавшиеся на покровительстве и зависимости. Циркуляция товаров и полномочий определялась векторами отношений между людьми (а также человека с Богом). Главными понятиями здесь служили межличностные связи и благоволение (или же, напротив, жестокость и враждебность). Вернемся к анонимному письму, где говорилось о контактах Июдки с Федором Шакловитым. Отношения их описываются в эмоциональных выражениях, свидетельствующих о предельной близости:

А как он Июдка приезжаючи седел у Федки и в те поры в полате не было никого оприче одного человека сторонного и они Федка и Июдка поговоря меж себя по любьви. И встали и помолилися Богу и поцеловали икону святую и меж себя поцеловались и назвал Июдка Федку «отцом», и Федка Июдку «сыном», чтоб им друг на друга не проносить ничего что о чем переговорена. И будет хто из них один приличитца по чему извету в их деле и ни винитьца в том ни в чем, хотя до смерти запытают[497].

Под пером пожелавшего остаться неизвестным автора, знавшего политические механизмы и структуры, отношения патрона и клиента превращались в заговор, возможно, носивший к тому же непристойную окраску.

Автор выставляет в неприглядном виде взаимную привязанность между мужчинами и их псевдородственные отношения, но как в реальной повседневной жизни, так и в вымышленных ситуациях политические отношения описывались как основанные на любви и иерархически упорядоченных родственных узах. «Политическое» выражалось в виде мольбы и прошений со стороны низших, покровительства и щедрот со стороны высших. Политические союзы скреплялись браками, статус достигался по праву рождения и вычислялся с помощью степеней родства. Честь была важнейшим способом утвердить свое положение [Kollmann 1987; Kollmann 1999]. В такой ситуации признание дела «политическим» или «неполитическим» мало что дает для понимания его сути: личное являлось политическим в прямом смысле слова, а все политическое было также религиозным. Одна категория перетекала в другую вплоть до полного уничтожения различий[498].

Итак, невозможность дать четкое определение «политическому колдовству» продуктивна с точки зрения научного поиска, но требует тщательного переосмысления того, что составляло сферу политического, и, соответственно, того, что составляло политическую угрозу. Коллективные кошмары, свойственные обществу в целом, дают представление о том, откуда исходила такая угроза в тот или иной исторический период. В Московском государстве неизменной составляющей таких кошмаров был крах этического порядка, выраженного в отношениях между людьми, стоящими на различных ступенях общественной иерархии. Использование магии, подозрения в таком использовании и страхи перед ним наблюдались чаще всего именно в тех случаях, когда лица, облеченные властью, переходили границы, установленные для таких предельно персонализированных отношений. Таким образом, колдовство действительно относилось к «политическому» и действительно представляло угрозу для общественного порядка – но располагалось оно на уровне межличностных отношений, как и политика в Московском государстве.

Колдовство и мятеж

В Европе XVII столетие оказалось богатым на мятежи разного рода; это относится и к Московскому государству. В ходе крупных восстаний неизменно возникали подозрения в использовании вредоносной магии, которые заканчивались гибелью подозреваемых от рук восставших или расправлявшегося с ними государства. Когда появлялось ощущение того, что «распалась связь времен», и верхи, и низы общества начинали питать беспокойство по поводу возможного использования темной магии. Мятежники приписывали угнетение, от которого они страдали, продажности, алчности и колдовству вышестоящих; царские власти не менее охотно обвиняли в чародействе своих противников. Порой верхи и низы объединялись против того, кого считали нарушителем порядка: примерами служат Артамон Матвеев и Федор Шакловитый, обличавшиеся низами и осужденные верхами. Ходили слухи о применении волшебства Борисом Годуновым, первым царем не великокняжеского происхождения. Автор антигодуновского памфлета «Сказание о царствовании царя Федора Иоанновича» приписывал покойному правителю, помимо прочих грехов и преступлений, совещания с «волхвами», «волшебниками», «волшебницами», «гадателями» и «ворожеями» [Сказание о царстве 1909: 758–759]. Эти подрывные слухи ходили уже в 1604 году и начале 1605-го, когда царствованию Годунова угрожал нарастающий мятеж, возглавленный Лжедмитрием I. Самозванец, занявший царский престол, пал жертвой заговора своих былых приверженцев из числа бояр, поднявших против него рядовых москвичей. Последние, в свою очередь, были возмущены слухами о переходе Лжедмитрия в католичество и использовании им колдовства. В Хронографе 1617 года, составленном вскоре после событий, утверждалось, что он прибегал к «чародейству бесовскому». Свидетели из числа иностранцев сообщали, что Василий Шуйский, взошедший на престол после Лжедмитрия, приказал выставить изуродованное тело самозванца на всеобщее обозрение, прикрыв его маской скомороха и положив рядом скоморошью дудку, чтобы подчеркнуть его пристрастие к чернокнижию [Райан 2006: 69–71; Из Хронографа 1987: 328, 332][499].

Тема колдовства регулярно всплывала на протяжении всего столетия – и во время заговоров, организуемых узкими группами элиты, и в ходе народных восстаний. В 1648 году на Московское государство обрушилась волна бунтов, участники которых видели в Борисе Морозове, ближайшем родственнике и главном советнике молодого царя Алексея Михайловича, воплощение продажности и алчности. Хотя самого Морозова никак не связывали с колдовством, иначе дело обстояло с его управителем по имени Мосей, как утверждалось в анонимном шведском сочинении. «Об этом Мосее шла молва, будто он был большой волшебник и будто он, с помощью своего волшебства, за несколько дней до этого открыл Морозову, что им грозит большое несчастье, что