Годы молодости - Мария Куприна-Иорданская

Если случай опять повернется ко мне, вместо задницы, лицом, соберу тебе (и это первым делом) хорошенькую посылочку. А так как это, вероятно, будет не завтра и не послезавтра, то напиши, чего бы тебе хотелось, начиная от самого важного и кончая самым соблазнительным ………………………

Живем мы скучно и туго ………………

Напиши о себе побольше. Увидишь маму — передай ей от меня и Лизы самый искренний, сердечный привет. Я ей верный друг. Да пусть написала бы два слова мне, потихоньку от своих. Я никому не покажу…

Я бы и благословил издали, да, боюсь, тебе смешно станет{152}. Пиши же, милая моя дочка,

     твой А. К.

7 ноября 22 г.

1-bis, Bre de Montmorency Paris (XVI)

Ты сомневалась в моих познаниях в французском языке. Посылаю тебе кусок одной из бесчисленных газетных вырезок. Пресса здесь ко мне очень хороша.

Писать негде — вот беда. Кажется, разучусь совсем сочинять приятные истории».

Глава XI

Встреча Ангарского с Куприным. — Письмо Куприна из Парижа. — В. П. Бунина о жизни Куприна в Париже. — Отъезд Куприна на родину.

В 1923–1924 годы я жила в Риме, где Н. И. Иорданский был полпредом СССР в Италии.

В сентябре 1923 года он получил письмо из Берлина от Н. С. Ангарского.

«Дорогой Николай Иванович!

Куприна я видел, все передал ему, что просила Мария Карловна. Он очень тронут. Выглядит неплохо, даже отмолодел. Елизавета Морицевна тоже неплохо выглядит. Нуждаются они очень. В Россию он не прочь ехать, но спрашивает, не расстреляют ли? В газете Алексинского{153} он пишет и заявляет, что для него никогда не было вопроса в том, где писать; будет, говорит, писать даже на заборах, если надо высказаться.

Царь, говорит, у него особенный, так же не существующий, как и коммунизм. Просит вернуть его записные книжки, без коих он не может ничего написать, просит также вернуть неоконченные рукописи; все это где-то хранится в Наркомпросе. Я сказал, что возврат возможен в Россию.

У меня должна была еще состояться с ним одна встреча, но я уклонился ввиду того, что она приняла не тот оборот. Получилось такое впечатление, что я охочусь за Куприным и угощаю его обедом, и это в то время, когда он пишет в „Русской газете“. Я решил, что мне неудобно продолжать разговор, и оборвал его. Написал в Москву Л. Б. (Красину. — М. К.-И.) и прошу ответить, как он смотрит на Куприна. Ведь поручение я имел от Марии Карловны, и, собственно говоря, я не должен был бы разговаривать даже, не зная, как смотрит на это дело Москва. Может быть, Мария Карловна информирована, но она мне ничего не сказала. Бальмонт в страшной нужде и тоже хочет ехать. Сильно рискует…

Привет Марии Карловне.

     Ваш Ангарский».

Никаких указаний из Москвы, конечно, не было. Узнав, что Ангарский едет в Париж, я передала для Куприна письмо, в котором советовала ему вернуться на родину.

При следующей оказии я сообщила Александру Ивановичу, что прочла его рассказ «Однорукий комендант»{154}, который мне очень понравился. И опять звала его на родину.

Куприн ответил мне в феврале 1924 года.

«Ты совершенно права, мой ангел Машенька: существовать в эмиграции, да еще русской, да еще второго призыва — это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц. В прежние времена, ты сама знаешь, я сторонился интеллигенции, предпочитая велосипед, огород, охоту, рыбную ловлю, уютную беседу в маленьком кружке близких знакомых и собственные мысли наедине… Теперь же пришлось вкусить сверх меры от всех мерзостей сплетен, грызни, притворства, подсиживания, подозрительности, мелкой мести, а главное, непродышной глупости и скуки. А литературная закулисная кухня… Боже, что это за мерзость!

Почему-то прелестный Париж (воистину красота неисчерпаемая!) и все, что в нем происходит, кажется мне не настоящим, а чем-то вроде развертывающегося экрана кинематографии. Понимаешь ли — я в этом не живу. Это все понарошку; представление. Знаю, что когда вернусь домой и однажды ночью вспомню утренние парижские перспективы, площади — звезды, каштановые аллеи, Булонский лес, чудесную Сену под старыми мостами, древние дома, пузатые от старости, Латинского квартала, визгливые ярмарки, выставки цветов, розы „Багатель“, внутренний двор Лувра, и всё, всё, всё, — знаю, что заплачу, как о непонятой, неоцененной, ушедшей навсегда любви.

Теперь все чаще и чаще возвращаюсь воспоминаниями к Москве, к моей прежней, детской Москве, раньше как будто забытой мною совсем. Боль и тоска по родине не проходят, не притерпливаются, а все гуще и глубже… Пять лет в изгнании. Пять лет! И это в то время, когда полной, сознательной жизни остается „всего ничего“, как говорят гдовские кухарки. Пять лет, пропавших у собаки под хвостом.

А все же не поеду. Звала меня очень Лидуша, пел Масленников{155}, ты вот советуешь, тебе я всего охотнее верю. Последний был милый передатчик твоего письма. „Работать для России можно только там. Долг каждого искреннего патриота — вернуться туда“. В этой фразе много верного, но все-таки это — фраза. Там теперь нужны коновалы, фельдшеры, учителя, землемеры, техники и пр. пр.

Что я умею и знаю? Правда, если бы мне дали пост заведующего лесами Советской Республики, я мог бы оказаться на месте. Но ведь не дадут?

Ну, положим, я приеду. Предположим, что с меня заживо шкуру не сдерут, а предоставят пастись, где и чем хочу. Скажем, вернут мне гатчинский клочок, или, лучше, по твоей доверенности на аренду, дадут хозяйничать в Балаклаве… Но ведь этими невинными занятиями не проживешь. Надо будет как-нибудь вертеться, крутиться, ловчиться. Ты скажешь — писать беллетристику. Ах, дорогая моя, устал я смертельно, и идет мне 54-тый. Кокон моего воображения вымотался, и в нем осталось пять-шесть оборотов шелковой нити… Да-с, захотели мы революции, как кобыла уксусу. Правда: умереть бы там слаще и легче было.

Твой посланный очень, очень милый и легкий человек. Он у нас сегодня завтракал. Сейчас сидит разговаривает с Лизой, а я тороплюсь дописывать письмо.

Благодарю тебя за комплимент моему „Коменданту“. Ты у меня всегда умница: никто его аромата здесь не почувствовал, начиная с Бунина и кончая теми, которые в нем увидели белогвардейское начало.

Читала ли ты моего „Царского писаря“, „Воробьиного царя“ и „Пегие лошади“? Или „Звезду Соломона“ (она же „Каждое желание“). Хочешь, пришлю тебе?

Сообщи мне адрес Лидочки. Она мне перестала писать. Думаю, она боится, что произвела меня в дедушки{156}. Ничего. Я теперь стал кроток и покорен судьбе. У мерина характер всегда лучше, чем у жеребца.