Серебряная лоза - Олли Бонс

А в притоне, что в безымянном переулке города Пара, у Плута к осени появился новый сосед. Темноволосый и темноглазый, уши он отчего-то старательно прятал под шляпой, а пальцы — под перчатками, и его передние зубы выглядели не крупнее остальных. Но всё же на его пропуске было выбито имя — Ловкач, так почему бы и не верить написанному? В самом деле, какой глупец по доброй воле стал бы выдавать себя за хвостатого, за представителя этого отверженного, презираемого племени?

А Грета, милая Грета к зиме решила взять постоялицу. Старуху, которой отводилась пустующая комната мастера под лестницей. Ковар, конечно, не был доволен.

— Хороший мой, подумай сам, — приводила доводы Грета. — Я живу одна, и хотя ко мне вроде бы никто не ходит, сплетни всё равно расползаются, как мерзкие жуки из-под сырого камня, стоит его поднять. Если со мною станет жить почтенная женщина, они поутихнут. И потом, не хочу, чтобы знали, сколько денег оставил мне отец. Пусть считают, что должна сдавать комнату, чтобы прожить. Не хватало ещё зависти в этот голодный год.

— Значит, конец встречам?

— Я говорила со старой Мартой, — улыбнулась Грета, — и она всё поняла. Она замечательная, сам увидишь. Очень добрая и такая мудрая. Марта не выдаст нас.

Вскоре Ковару довелось познакомиться со старухой. Он шёл с тяжёлым сердцем, преисполненный недоверия, но тревоги рассеялись в первые же минуты встречи. Такой понимающий, хороший, светлый взгляд оказался у седой Марты, что хвостатый тут же вспомнил о матери и остро почувствовал, как не хватало её присутствия все эти годы.

Видно, о чём-то подобном думала и Грета, потому что не раз признавалась, что старая женщина кажется ей то ли бабушкой, то ли давно утраченной, позабытой матерью. А уж Марта, это было видно, полюбила Грету как родную.

Старуха, несмотря на годы, работала в Приюте. Они с сыном перебрались в столицу с севера, сняли комнатку. Сын её прежде был шахтёром, но подорвал здоровье, вот и рассудил, что в городе Пара скорее найдёт подходящую работу. Чтобы ему здесь устроиться, пришлось распродать имущество, так что и мать отправилась с ним.

Вот только для бедняги Эмори перемены запоздали. Он слёг почти сразу по прибытии, и уже не он, а мать его кормила, устроившись, куда смогла. Её скудного жалованья едва хватало на лекарства и оплату комнатки в бедном квартале. Наконец, и за комнатку она задолжала, счастье ещё, что хозяйка соглашалась ждать.

В конце весны Эмори не стало. Кое-как расплатившись с долгами, старая Марта поселилась в потрёпанном флигеле у Приюта, чтобы накопить хоть немного сбережений, но в первую очередь — забыть о своей беде. Однако с приходом холодов нужно было подыскивать новое жильё, где не дуло бы из каждой щели.

Грета оказалась для Марты настоящим спасением, но если бы спросили саму Грету или Ковара, они бы сказали, что это им повезло. В старом доме стало неуловимо уютнее. Может, оттого, что чаще пахло картофельными пирогами, или половики стали свежее, или всё изменили вышитые занавески — сложно сказать. Ковару казалось, изменилась сама душа этого дома, и следы печали и тоски, то и дело проступающие, были безжалостно выметены и отчищены.

Грета заметно повеселела. Теперь у неё было не только одинокое ожидание, а дружеская компания и новые стремления. Она полагала, что Марта со временем поможет ей устроиться в Приют. Слухи о воровстве, закрывшие перед дочерью мастера столько дверей, поутихли, и хотя в приличную лавку её бы не взяли, но мести полы в Приюте — вполне возможно. Да ещё и по протекции старой Марты.

И отчего-то она то и дело принялась заводить разговоры об Альседо и его нерождённой дочери. И ведь историю-то эту Грета знала уже давно, неясно, почему именно теперь начала вспоминать.

— Мне так жаль бедного Альседо, — говорила она, и на глазах её выступали слёзы. — Как представлю, что он, всеми покинутый, томится в заключении, а совсем недалеко — его дитя, которому не дают родиться, и им никогда не встретиться… Это несправедливо, ужасно несправедливо! Хороший мой, ведь ты умный, ведь ты всё можешь — неужели им никак не помочь?

— Я думал уже, — покачал головой Ковар. — Может даже, и получилось бы вынести яйцо из дворца…

— Не яйцо, а дитя!

— Грета, я видел, что там, за стеклом. Так поверь, это самое обычное яйцо вроде тех, что ты варишь на обед, разве что крупнее.

— И всё равно, не смей называть это яйцом!

— Хорошо, хорошо, дитя. Боюсь, за пределами дворца не выйдет ни вырастить это яй… дитя, дитя! — ни защитить.

— Ведь ему нужно лишь тепло. Если человеческое тепло подойдёт, я готова позаботиться. Или можем держать у очага, в тёплой золе.

— Разоришься на дровах. И потом, когда господин Ульфгар заметит пропажу, его волки обойдут все пути-дороги Лёгких земель, и где хоть раз ступит нога этого малыша, отыщут и пойдут по следу. Эдгард говорил, у него есть хорошее убежище где-то ближе к востоку, там он оборудует подвал, чтобы было уютно, и может держать дитя, пока оно не подрастёт, но…

— Это ужасно! Из тюрьмы — в новую тюрьму, так растить кроху, чтобы она не видела дневного света! Нет, нет, Эдгарду нельзя этого позволить!

И в этом Ковар был согласен с Гретой.

Он обещал, что подумает. Он сломал всю голову, он почти не спал. Ведь и его тяготило слово, данное когда-то пернатому пленнику и так и не исполненное. Потому стремление Греты захватило и его.

Вот только не решил хвостатый: если всё получится, стоит ли сообщать Эдгарду?

Глава 42. Настоящее. О том, как путники добрались до Вершины

Хитринке не спалось. Она всё сидела, растерянная, и пыталась припомнить каждую мелочь, каждое словечко, слышанные раньше про Грету. Она даже почти перестала думать о том, куда же запропастился Карл.

Каверза долго бродила снаружи. Сквозь стекло Хитринка видела, как она то растворяется во мраке, то приближается, обходя крылатый экипаж по кругу, порой размахивает руками, будто с кем-то споря, и треплет в задумчивости волосы.

Зато Марта сладко спала, свернувшись клубком на сиденье. Кажется, она ничего особо не поняла, а может, ей чужие дела и тайны прошлого были не так уж интересны.

Дверца тихонько приоткрылась. Каверза старалась не шуметь, чтобы не разбудить Марту, но входить не собиралась, поманила наружу.

— Раз так, всё сходится, — взволнованно сказала она и взъерошила волосы Хитринки. —