Око Силы. Вторая трилогия. 1937–1938 годы - Андрей Валентинов

Ахилло вначале удивился, потом встревожился. Таких речей от лейтенанта он не ожидал.

– Прохор Иванович, да откуда вы взяли? Да может, я и есть Кадудаль? Может, это я беднягу Айзенберга взорвал?

Карабаев насупился:

– Не Кадудаль вы, товарищ капитан. И Айзенберга не вы взрывали…

– Вот как? – усмехнулся Михаил. – А кто тогда?

– Мне-то почем знать? – невозмутимо ответил лейтенант. – Да только не вы это… Я к чему… Союз – он велик, вам бы в командировку на месяц-другой и подальше. Говорят, многие так делают…

– Говорят, Прохор Иванович. Да только не пошлет меня Ежов в командировку. Не пустит!..

В словах лейтенанта был резон, но Михаилу показалось, что вначале Прохор хотел сказать что-то другое. Хотел – но не решился…

– Дурная у нас профессия, Прохор Иванович. Даже умирать приходится в одиночку! Так что, считайте, вы мне ничего не говорили… Ну что, так и будем стоять?

– Зачем стоять? – удивился Карабаев. – Подняться можно. Тут мой земеля живет. Омский… Чайку выпьем.

Ахилло наконец-то понял, что лейтенант вел его сюда не зря.

– Прохор! Да вы меня как студент курсистку заманиваете! Сперва встретимся, потом погуляем, затем чаю выпьем…

– Земеля мой – он в угро служит. Дело Пустельги вел, пока «лазоревые» не отобрали… Поднимемся?

Простоватый на вид сибиряк умел удивить. Отказываться было глупо, да и нечестно по отношению к пропавшему Сергею…

Открыли им сразу. В маленькой, бедно обставленной комнатушке царил холостяцкий беспорядок. Потрескавшиеся стены были оклеены вместо обоев старыми газетами, а единственным украшением жилища служила висевшая на гвозде кобура английского маузера. «Земеля» оказался виду поистине грозного: двухметрового роста и необъятным в плечах. Но держался сыскарь скромно и тихо, явно робея перед гостями. Прохор представил сослуживца несколько необычным образом, коротко сообщив: «Это он!»

– Михаил, – счел необходимым уточнить Ахилло.

– Евлампий я, – еще более смутился «земеля». – Только, чтоб не смеялись, я тут больше Евгением прозываюсь…

Трудно сказать, кто решился смеяться над «земелей» с его пудовыми кулаками. Впрочем, усугублять эту тему не стали. Обещанный чай так и не появился – сразу перешли к делу. Из первых же слов Евлампия-Евгения, Ахилло понял, зачем лейтенант привел его сюда. Правда, Карабаев ошибся: его земляк не имел прямого отношения к поискам старшего лейтенанта Пустельги. Он вел дело Веры Лапиной.

…Исчезновение актрисы наделало в Столице много шума. Сам товарищ Каганович распорядился форсировать розыски. Когда же тело девушки было найдено на Головинском, последовал еще более категорический приказ – найти убийц. Столицу разбили по кварталам. Фотография актрисы была показана всем дворникам, постовым и внештатным агентам. На второй день после похорон Лапиной ее опознал по фотографии дворник дома, где жил Сергей Пустельга.

Дальше было несложно. Лапину вспомнил швейцар – внештатный сотрудник органов, а также один из соседей, гулявший вечером с собакой. Девушку видели в подъезде два раза, причем второй – в день, когда, по предположению следствия, она была убита. Швейцар не мог точно указать квартиру, куда заходила актриса, но этаж вспомнил сразу. Пустельгой заинтересовались, поскольку только старший лейтенант и его сосед-конструктор были холостыми, остальные на этаже – сплошь супружеские пары с детьми. После того как Сергей исчез, группа получила разрешение на обыск. В комнате была найдена пудреница и несколько шпилек. На пудренице имелись инициалы, принадлежавшие матери пропавшей. Вскоре вещь была опознана родителями и подругами…

Ахилло слушал молча, стараясь не выдать волнения. Сергея подозревали в обычном убийстве – на почве ревности или по иной, еще более ординарной, причине. Но Михаил знал то, до чего не докопались столичные сыскари. Эту кашу заварил он сам, рассказав Пустельге об актрисе, которую шантажировал мерзавец Рыскуль. Сергей со своей провинциальной наивностью попросил помощи у Волкова…

«Земеля», между тем, продолжал рассказ. Сотрудники угро попытались проверить, что делал Пустельга в последние дни перед исчезновением. Оказалось, что старший лейтенант заходил в морг, где хранился труп убитой актрисы и о чем-то беседовал с паталогоанатомом. Сразу же появилось предположение, что сотрудник Большого Дома мог принудить врача фальсифицировать результаты вскрытия. Но врача допросить не удалось. В дом на Огарева явились «лазоревые», забрав оба дела – и об исчезновении Пустельги, и об убийстве актрисы. Вскоре Евлампий узнал, что паталогоанатом арестован и сгинул где-то в подвалах НКГБ…

Капитан хотел было уже задать так и просившиеся на язык вопросы, но его опередил Карабаев.

– А ты, Евлампий, с чего решил, что товарищ Пустельга виновен? – хмуро глядя на «земелю» поинтересовался он. – Он мужчина правильный, с чего это ему барышню убивать?

Сыскарь виновато развел руками:

– Прохор, ну ты чего? Мы всякие версии отрабатывали. Да только подозрительно очень. Даже как познакомились они, непонятно. В Камерном театре он не бывал, да и общих знакомых не имеется. Не на улице же! Лапина тоже с кем попало знакомство не водила.

– У них мог быть общий знакомый, – не выдержал Ахилло. – Я, например.

Евлампий удивленно моргнул:

– Михаил, ну… Так чего же это? Чего ж молчали?

– Меня не спрашивали…

Капитана допросили всего один раз, сразу же после исчезновения Пустельги, а с тех пор словно забыли. О Лапиной вопросов не задавали, и Михаил промолчал. Пришлось бы рассказывать о Рыскуле, а заодно и о многом другом, не менее скользком. В таких случаях следствие внезапно глохло и слепло.

– Я знал Лапину, – продолжал Ахилло. – Пустельга познакомился с нею после одной истории… Да вот не знаю, стоит ли рассказывать. Ведь следствие вы не ведете…

Евлампий, он же Евгений, вновь развел руками. Действительно, Михаилу оставалось лишь самому явиться в НКГБ. Интересно, как они отреагируют на причастность к этому делу командира отряда «Подольск»?

– «Глухарь», в общем, – подытожил «земеля». – А тут еще…

Он заговорил совсем тихо, шепотом, словно боялся собственных слов. За квартирой Пустельги велось наблюдение. На третью ночь сотрудники угро задержали странную девушку, которая долго стояла в подъезде, а затем поднялась и позвонила в квартиру старшего лейтенанта. Девушка казалась явно не в себе: не отвечала на вопросы, почти не разговаривала, словом, определенно была больна. Ее успели отвезти на Огарева, но тут откуда-то появился «лазоревый» полковник и потребовал немедленно отпустить задержанную. Сыскари рискнули возмутиться, полковник исчез, но вскоре появился вновь, уже с бумагой, подписанной начальником столичного угро.

– Вот, – прошептал «земеля», извлекая из-под лежака небольшую серую папку. – Ребята еле успели… Хорошо еще, «лазоревый» не догадался!..

Это оказались фотографии. Выполнены они были неважно, в явной спешке. Лицо задержанной казалось перекошенным, глаза закрыты, густые волосы неровными прядями падали на лоб. Ахилло с минуту смотрел на фото, затем так же молча отдал его Евлампию.

– Ну, стало быть, пошли мы, – вздохнул Карабаев. – Благодарствую, Евлампий!

– Да что там! – махнул ручищей сыскарь. – Если б я помочь мог…

– А вы и помогли, – кивнул Ахилло. – Большое спасибо!

По лестнице спускались молча.

– Ну чего? – осведомился, наконец, лейтенант. – Вы – направо, я – налево?

– Скорее наоборот, – попытался пошутить капитан, но Прохор явно не понял его мрачного юмора. Он неуверенно потоптался на месте, а затем внезапно повернулся:

– Только… Товарищ капитан, вы все-таки скажите, вдруг пригодится… Кто на фотографии-то был?

Михаил не знал, что ответить глазастому сибиряку. Поверит ли он? Ахилло и сам не верил своим глазам, хотя Веру Лапину, актрису Камерного театра, узнал сразу.

Глава 10. «СИБы»

– Люба! Вам пора домой, скоро стемнеет…

– Я сейчас, Вячеслав Константинович. Только кашу доварю.

Больной лежал на высоких подушках, бессильно откинув голову. Лицо, когда-то красивое, было белым, под цвет наволочек, на лбу и возле рта залегли глубокие резкие складки, большие руки недвижно лежали вдоль исхудалого тела. Художнику Вячеславу Константиновичу Стрешневу было едва за тридцать, но выглядел он на все сорок пять. Еще недавно сильный и энергичный, он теперь едва мог вставать с деревянного топчана, заменявшего кровать.

Лу между тем боролась с примусом, который то совсем не желал гореть, то вспыхивал ярким пламенем, начиная угрожающе шипеть. Готовить приходилось тут же – в большом помещении под крышей, служившем и жилищем, и мастерской. Картины, в подрамниках и без, были расставлены вдоль покрытых облупившейся краской стен.

– Люба! Вы совершенно напрасно утруждаете себя. Я и сам могу приготовить не хуже.