Творческий отпуск. Рыцарский роман - Джон Симмонс Барт

ее за эту ее лабуду со спермой-и-яйцеклетками. Что дети наши, дескать, на самом деле наши внуки? Все звал ее Бабулей, а Бабулю – Пра-Пра-Бабулей.

Узнаю Гаса.

Глубинный смысл всего этого сна был вот в чем: что с учетом того, куда катится мир, есть масса преимуществ в том, чтобы не заводить себе никаких подобных внуков. Они ссылались, к примеру, на распространение ядерных вооружений, на то, как Израиль поставляет для них всякое Южной Африке и Тайваню, всем этим отщепенцам; а еще Франция – Ираку и я забыла кто – Пакистану эт сетера. Обезлесение и опустынивание планеты. Почти у всех ухудшение уровня жизни. Всеобщее сокрытие сброса токсических отходов. Проблема кислотных дождей.

Это тяп-ляп довод, Сьюз.

Лучше так, чем ни тяп, ни ляп.

Его Гас или Граф выдвигал? Мне за них стыдно. Или таково мнение Кармен Б. Секлер?

Ма сказала, они все были единого мнения. Сьюзен поднимает на него взгляд. Послание адресовалось, конечно, нам с тобой: довольствоваться твоей спермой и моими яйцеклетками и не париться за то, что у нас нет внуков.

Э-э.

Также тебе интересно было б знать, что выборы в ноябре выиграет Роналд Рейган – и увеличит военный бюджет, а социальные программы сократит, создаст нейтронную бомбу и ракету «Эм-экс» и целую кучу кораблей для военного флота, и будет поддерживать правых в Эль-Сальвадоре, Южной Корее и повсюду в других местах, и посадит на цепь правительство, чтоб не кидалось на нефтяные компании и загрязнителей воздуха и воды. Такие вот новости.

Спасибо. Фенвик хочет сказать, что он не в силах и помыслить о том, чтобы обихаживать свою сперму или яйцеклетки Сьюзен: учить их, как управляться с яхтой и пинать мячик, любить свободу и справедливость – и хорошее бордо. Он сдерживается, зная, что не в силах и Сьюзен. Один левый галс выносит нас из бухты Силлери в Маготи, где уже появляются и другие паруса, наперегонки с наступившим днем. Следующий правый галс подносит нас к устью реки. На мягком ветерке «Поки» стоит с легким креном в семь градусов и идет без нашего управления, будто по рельсам: ровно, величаво, с отклонением от вертикали, словно Пизанская звонница. Фенн в рубке делает упражнения на растяжку: от дней, проведенных нами на суше, он себя чувствует перекормленным и неповоротливым. Сон Кармен, несомненно, прав насчет общего спада. Сам Фенвик не ожидает прожить так же долго, как Шеф, – или в последние свои годы так же хорошо. Шеф Херман Тёрнер родился вместе с веком; Фенн рассчитывает с веком умереть, если доживет. Шеф вытянулся и стал выше своего отца-иммигранта; Фенвик и Манфред выросли выше Шефа; а вот Оррин того же роста, что и Фенн, и Гас был ниже Манфреда. Крутит шеей, поворачивается в талии, нагибается, чтобы достать пальцы ног, разминает плечи и руки. Свернули за угол, ощущает мрачный Фенн: быть может, не только экономически, но и психологически – и вероятностно. Двадцать приседаний, чтоб потуже натянуть поводья против запоров; дюжина отжиманий от козырька каюты; после этого он возвращается к штурвалу.

На уме у него то, что ни одно из этих соображений – не достаточная причина для того, чтобы не воспроизводиться, хотя все их можно привлечь в утешение за то, чтобы таким не заниматься; однако мнение это он оставляет при себе. Штука в том, что нелепая причуда Кармен насчет детей-внуков оплодотворила ему воображение. Мы скользим себе, думая каждый свое, и в мыслях Фенна – те прекрасные цейтраферные фильмы о том, как встречаются сперматозоиды и яйцеклетки. Он находит нечто отталкивающе и вместе с тем притягательно мужское в этих ордах целеустремленных пловцов – большинство сражается с течением – рьяно? бездумно? – как в марафонском заплыве, некоторые барахтаются не в ту сторону или же вообще туда, откуда приплыли, как будто не получили общего оповещения или получить-то получили, но предпочли не подчиняться его слепому веленью. Еще он видит и нечто далекое от поведения вызывающей зависть самки – нечто женское, чуть ли не царственное – в том, как яйцеклетка невозмутимо выплывает навстречу своим ухажерам, когда половина пути ими уже преодолена. Фенну хочется проверить на Сьюзен свое предположение, серьезное ровно наполовину (а наполовину тяп-ляп эт сетера), что среди разнообразных изоморфизмов цикла мифически-героических приключений есть и карьера редкого удачливого сперматозоида: от непорочного рождения вплоть до ухода за черту; его темное морское плавание; потеря товарищей (а в итоге – и его собственного самоопределения и хвостика); его избрание – в глубочайших покоях священного предела – для необычайного, трансцендентного единенья; его – скорее отныне их – последующая череда преобразований, когда онтогенез подводит итог филогенезу в гестационном бегстве; его обратный переход рубежа и перерождение на свет – уже столь преобразованного этим приключеньем, что он остается неузнанным, пока какая-нибудь Кармен Б. Секлер не прозрит сквозь личину его истинную сущность. История всей нашей жизни.

Он – со временем – поговорит с нею об этом, и смышленая Сьюзен, веселясь, укажет ему еще на одну полезную параллель в сем плодородном ирландском десерте. Однако не может же он сейчас заговаривать о нашей истории, пока она не рассказала ему свою. Он стаскивает футболку «Я ТУТ РОДОМ» и на теплеющем ветру мажет лосьоном себе спину и грудь, пока Сьюзен за ним наблюдает, непроницаемо.

Ладно: теперь идем галсом к мысу Горный. Поддерживать разговор в такую рань непросто. Еще недолго Фенвик пробует молчание, потом замечает – а-пропо чего? – что, раз мы оба близнецы (хоть и дизиготные), это нам должно предоставить некоторое авторское преимущество над, напр., Дюма-отцом «Железной маски», Р. Л. Стивенсоном «Д-ра Губелла и г-на Тайна»[177], а также Марком Твеном, Владимиром Набоковым и прочими им подобными любителями близнецов, двойников и доппельгенгеров как образов разъятого или нарциссического «я»; даже шизофрении, коя, по утвержденью некоторых неофрейдистов, лежит близ темного сердца самого сочинительства. Вот как? Мы, буквальные близнецы, объявляет он, можем с полным правом отплатить им той же монетой и применить шизофрению как образ наших множественных «я», нарциссизм – как образ нашей любви к «другому»; ибо уж мы-то знаем досконально истину о чудесной придури Аристофана[178]: что каждый из нас, дескать, есть падшая доля некогда слитного целого. Но, отнюдь не обреченные вечно и тщетно искать свою пропавшую половинку, того же либо противоположного пола, мы знаем половинку эту в высшей степени хорошо, возможно – лучше, чем кто-либо кого-либо обычно знает; а из-за нашей привычки к целостности мы должны сделаться идеальными партнерами,