Творческий отпуск. Рыцарский роман - Джон Симмонс Барт

жизнь? Моя жизнь начинается с тебя и закончится с тобой; кроме тебя, мне больше ничего не надо.

Спасибо.

Но у меня это жуткое предчувствие, что первой-то умру как раз я. Господи, сны эти! Тот кошмарный чвак…

Фенвик видит, что его подруга не шутит да и не особенно себя жалеет. Ждет, страшась.

Из нее в минувшую пятницу высосали что-то еще, не только Лекси и Дрю, говорит Сьюзен. Она не имеет в виду, что буквально намерена умереть молодой; но станет каким-то инвалидом: умственным, эмоциональным, чем-то. Я тону, милый.

Сюзеле! Да ты крепка, как лошадь. Менс сана, корпоре сано, изумительный пупок…

Я тону; я это чувствую. И не хочу, чтоб ты свою жизнь тратил на уход за калекой.

Сьюзен, Сьюзен…

Дай мне слово, что убьешь меня, если это случится.

Чушь какая.

Но Сью неистовствует. Я знаю, ты не станешь! Ты дашь мне гнить, как овощу в каком-нибудь мерзком ларе, и тебе будет ужасно, но ты это преодолеешь, а год спустя у тебя заведется кто-нибудь еще. Мужчине это так просто! Один, блядь, год! Я это ясно вижу! Могу даже представить, как у тебя, в твоем-то возрасте, рождается еще ребенок, если женщина подходящая. Она тебя заставит захотеть. Ох батюшки-батюшки!

Фенн вздыхает: Ненавижу этот диалог.

Я тоже!

Ты явно с катушек слетела.

Точняк, к черту!

Он предлагает нам заключить сделку: Ты не будешь Дидоной, я не буду Энеем. Сьюзен взвешенно отвечает: Я и есть Дидона, Фенн: на эту сцену у меня уходит больше времени, но я ее доиграю. К замыслу она проникается: Ох батюшки, вот оно, так и вижу! Ладно там По; мы в Вергилии! Ты со мной между жизнями, как Эней в Карфагене, да только застрял тут на семь лет, а не на одну зиму.

Фенвик дал женщине выговориться. Теперь с достоинством произносит: Ненавижу весь этот разговор – и я его прекращаю.

Сью делает глоток чаю. Ага, прекращай. Руби якорные цепи. Вперед, на Рим. Ищи свою Лавинию.

Христа ради, Сьюзен, возьми штурвал. Я обед приготовлю.

Еще только пол-одиннадцатого.

Тебя, может, и тошнит, а я проголодался.

Сьюзен расплывается в улыбке безумицы. Вот оно, прямо перед носом! Ох батюшки-батюшки! Стакан свой она ставит в держатель, целует Фенна в лоб. Фенн не поддается. И хотя Сьюзен нравится готовить еду – в этом одно из главнейших ее наслаждений, – а ему нет, не особо, сейчас Фенвик ей этого не позволит. Она думает, без озлобленности: Он меня наказывает за то, что сказала ему правду о нас. Что же касается Фенна, то он ее тираду счел попросту шокирующей. Он и впрямь, наверное, немного винит ее за то, что сам себе делает сэндвич с «Еврейской национальной полностью говяжьей салями», мюнстером и горчицей, да еще и майонезом на ржаном хлебе: Мне тоже сделай, кричит вниз его жена, и он делает, с удовольствием, – но у него такое чувство, что мелкий этот упрек она заслуживает. Вытирая нож, ловит себя на том, что будущего боится больше, чем может припомнить со своей ссоры с Мэрилин Марш возле Тахо в Ронде сто лет назад.

Все выжатые, мы жуем и глотаем в благословенной тишине. Ну и денек! Чесапик – акварель Дюфи, яркая от парусов. Посреди Залива там не какое-нибудь существо, а виндсёрфер; это новый писк моды. Вон там бона-фиде шхуна с прямым парусом. Вот знаменитая высокотехничная океанская гоночная яхта из Аннаполиса: зализанная громадина за полмиллиона долларов, принадлежащая человеку, сколотившему состояние на строительстве торговых центров; вышла поманеврировать со спинакером всем своим экипажем в двенадцать человек в одинаковых футболках. Александр Солженицын презрительно бы фыркнул; Д. Х. Лоренс тоже, хоть и по иной причине. Фенн качает головой, но все равно любуется этой посудиной и улыбается, вспоминая анекдот про Льва Толстого: после публикации «Войны и мира» он проснулся от кошмара, крича не «Рейнолдз! Рейнолдз!», а «Регата! Регата!» – единственное, чего не было у него в романе. Нам следует удостовериться, чтобы в нашей истории была хотя бы гоночная яхта, если не парусная гонка, не война, не мир.

Утро быстро вянет; прекрасная полуденная жара; ветра ровно столько, чтобы вентилировать день и поддерживать в нас ход на трех с небольшим узлах к маяку мыса Любви в пяти милях впереди. Если б не возможность тех дождей в конце дня, спешить было б некуда; накат прилива снесет нас немного по Заливу, но так мало, что не имеет значения; не успеет начаться, как мы уже достигнем укрытия. С учетом необычайного настроения Сьюзен едва ли можно с нетерпением вновь стремиться «домой»; не в духе она поднимать дух Вирджи и Шефу. Фенн раздумывает, не привстать ли нам на ночевку где-нибудь ан рут (ручей Куинзтаун на Честере не слишком в стороне от нашего курса); расслабиться на якоре, как в менее напряженные времена года, а до острова Уай добежать завтра поутру. Что лишний день?

Жуем, прихлебываем, глотаем. Фенвик обнаруживает, что вдобавок – и, несомненно, отчего-то взамен, но это ему и удивительно – с каждым новым мигом ему все больше нравится идти под парусом. Сервантес, решает он, был прав: дорога лучше привала. Насколько больше нас все-таки удовлетворяло, когда целью плаванья было само плавание, а не порт. Жизнь есть странствие, и могила – цель его, а все удовольствие – в том, чтоб до нее добраться.

И у Сью, хоть она до сих пор еще и вымотана, нервы потихоньку отпускает. Она стаскивает с себя джинсовую рубашку; лосьонит себе груди: добрый знак. Ей теперь так же, как и Фенну, за вычетом того, что́ у нее на уме: если, как и написано, ключ к кладу может запросто оказаться самим кладом, вопрос у нее такой: Клад ли действительно ее ключ? Быть здоровой, в меру обеспеченной, влюбленной и добросовестно любимой, компетентной в благоприятной, достойной профессии и плыть со своим дружочком по милостивому Чесапику прекрасным июньским днем – девяти десятым всего смертного мира так никогда не везет! Различие наше в том, что пока сомненья и опасенья Фенвика, не исключая и неуверенности в себе, плывут по взбаламучиваемой, однако преимущественно безмятежной природе, по морю не самоудовлетворенности или даже самоуверенности, но, по сути, самопринятия, у Сьюзен мир с самой собой все больше сводится к интерлюдиям, хрупким перемириям, восхитительным, однако эфемерным затишьям в преимущественно беспокойных водах. Случаются редкие часы, когда можно безопасно виндсёрфить вокруг мыса Горн[180]; даже проплыть вокруг него[181]; вместе с тем наш